Адриен Леруа кивнул головой.

– Могу себе представить, как вы его ненавидите… – заметил он.

Шудлер протянул руку, коснулся плеча Леруа и сказал:

– Еще никому, мой милый, никогда не удавалось безнаказанно причинять мне зло. Конечно, это потребует времени, но я убью Моблана. Разумеется, дозволенными средствами…

Анатоля Руссо сопровождал Симон Лашом.

– Очень рад видеть вас, господин Лашом, – сказал ему гигант, – мой сын испытывал к вам искреннее расположение. Он всегда говорил о вас с большим уважением.

– Ваши слова, сударь, меня глубоко трогают, – ответил Симон. – Я тоже его очень любил, я безмерно им восхищался. Это поистине невозместимая утрата.

– Да, невозместимая… Я его буду вечно оплакивать. Дни идут за днями, а я все так же остро чувствую зияющую пустоту рядом с собой!.. Но что поделываете вы? Не подумываете ли о том, чтобы опять немного заняться журналистикой?

Анатоль Руссо приблизился к беседующим и дружески погрозил пальцем Шудлеру:

– Надеюсь, вы не переманиваете Лашома?

– Нет, нет, дорогой друг, будьте спокойны, я не намерен его у вас отнять. Впрочем, если бы я даже этого и захотел, то он, без сомнения, не захочет. Однако не скрою, я говорил ему, что Франция бедна молодыми людьми, которые способны мыслить и излагать свои мысли на бумаге.

– О, мой дорогой, ваши слова лишний раз напоминают мне о драме всей моей жизни! – воскликнул Руссо, полузакрыв сорочьи глаза. – Тешишь себя мыслью, будто держишь в руках рычаги управления страной, а на деле официальное положение связывает тебя самого по рукам и ногам.

– Хотите взглянуть на то, что, подобно удару грома, потрясет деловой Париж? – спросил Ноэль. – Пойдемте и вы, Лартуа. Я вам кое-что покажу, только по секрету.

Он слегка подтолкнул мужчин к порогу какого-то кабинета, плотно прикрыл за ними дверь и подвел их к столу, на котором были разложены оттиски газетных полос, сверстанных по-новому.

– Вот в каком виде начнет выходить «Эко» через три дня, – сказал Шудлер.

Все склонились над столом, внимательно и восхищенно разглядывая макет. Первую полосу украшали два больших клише, последняя полоса была целиком заполнена фотографиями, под ними был напечатан короткий информационный текст.

– Великолепно, великолепно! – вырвалось у Руссо.

– А где вы будете помещать наиболее важные объявления? – осведомился Лартуа.

– Здесь, – ответил Ноэль, развертывая макет газеты и указывая на верхнюю часть второй полосы.

– Весьма любопытно! – произнес Лартуа.

– На первой полосе больше не будет длинных статей, – продолжал Ноэль, – ведь ее, как правило, только пробегают глазами. Читатель должен найти здесь полтора десятка кратких сообщений о важнейших событиях дня и перечень того, что помещено в номере. Это своеобразная витрина газеты.

Симон увидел воплощенными в жизнь идеи, которые ему еще так недавно излагал Франсуа. В простоте душевной он чуть было не сказал об этом вслух, но тут великан, прикрывая легкой иронией похвальбу, произнес:

– Ну как, мой котелок еще варит?

И слегка прикоснулся ко лбу.

Симон опустил глаза.

– Либо вы оттесните всех своих конкурентов, либо им придется потратить немало миллионов, чтобы суметь соперничать с вами, – заявил Руссо.

– Именно на это я и рассчитываю, – ответил Ноэль.

Симон внимательно изучал расположение материала на газетных полосах. Оно было хорошо продумано: заголовки рубрик привлекали своей выразительностью, нередко статьи сопровождались не только факсимиле автора, но и его портретом – словно для того, чтобы установить более тесную связь между автором и читателем.

– При виде этого макета невольно испытываешь желание снова взяться за перо, – проговорил Симон.

Ноэль Шудлер положил свою тяжелую руку на газетные оттиски. Глядя на Симона, этот шестидесятисемилетний человек с еще черной бородой и болтавшимся на шее эмалевым крестом, ставший преемником собственного сына, многозначительно проговорил:

– Подумайте о том, о чем мы с вами толковали. Поверьте, друг мой, будущее за нами! – Выходя из кабинета, он взял Симона под руку и спросил: – Найдется ли у вас на этой неделе время позавтракать или пообедать со мной?

Симон вспомнил тот вечер, когда он принес свою первую статью в «Эко дю матен», и спросил себя, как правильнее будет сказать: «Прошло уже два года!» или «Прошло всего два года!»

Спустя несколько дней он явился к завтраку на авеню Мессины. В маленькой гостиной, где обычно беседовали, перед тем как сесть за стол, Ноэль Шудлер представил Симона своей снохе, проговорив при этом:

– Господин Лашом, большой друг Франсуа!

– Да, да… – пролепетала Жаклина.

На ней было черное закрытое платье с узкими рукавами.

Симон, желая подчеркнуть свою близость к Франсуа, которую тот, естественно, уже не мог опровергнуть, снова и снова выражал скорбь по поводу непоправимой утраты; Жаклина время от времени кивала головой. Исхудавшая, хрупкая, она показалась Симону необыкновенно трогательной. У нее был безжизненный, затуманенный взгляд.

Внезапно она отвернулась, поднялась и вышла из комнаты. Минуту спустя вошла горничная и сообщила: госпожа баронесса Франсуа Шудлер плохо себя чувствует и приносит свои извинения за то, что не может выйти к завтраку.

Ноэль и его жена обменялись печальными взглядами; затем хозяева и гость перешли в столовую.

Баронесса сочла нужным предупредить Симона:

– Отец моего мужа очень, очень стар…

Однако за завтраком беседа велась почти исключительно между старым бароном Зигфридом и Симоном. Патриарх проникся глубокой симпатией к молодому человеку, который умел так замечательно слушать и так неподдельно удивляться.

– Угодно вам знать, милостивый государь, что я сказал императору перед началом экспедиции в Мексику? – спрашивал барон Зигфрид. – Надо заметить, я участвовал, правда в весьма скромной доле… пф-ф… в семидесятипятимиллионном займе, предоставленном правительству банкирами. Вот император… пф-ф… и пригласил меня в Тюильри… Я вижу это так ясно, будто все происходило только вчера… И я сказал ему: «Ваше величество…»

Рассказывая о событиях далекой и лучшей поры своей жизни, старый Зигфрид вдруг заговорил с австрийским акцентом, от которого уже давно избавился.

Симон слушал с подчеркнутым вниманием. Разумеется, он знал, что хозяева всегда бывают признательны гостю, проявляющему интерес к старикам, почитаемым в семье, но, помимо этого, во взгляде человека с багровыми веками, который лицезрел стольких повелителей старой Европы, было что-то покорявшее Лашома.

– Когда отец впервые взял меня с собой на обед к Меттерниху…

– Как? Вы обедали у Меттерниха? – вскричал Симон.