Фергюсон установил за Джонатаном круглосуточное наблюдение. Пытался отождествиться с крадущимся за ним след в след преступником. Специально стал изучать особенности этики и мировосприятия городских мулатов и с удивлением обнаружил у них собственную культуру, весьма схожую с культурой белых. Но к цели следствия это его не приблизило ни на шаг. Убийца убивал, а полиция рефлекторно щелкала челюстями и запоздало обнаруживала, что и на этот раз промахнулась.

Джонатан очень торопился. Он уже чувствовал это разлитое в воздухе напряжение и прекрасно понимал, что однажды оно закончится грозой. А тем временем у него все шло просто прекрасно, и куклы выходили одна краше другой. Пожалуй, лишь постоянно висящий у него за спиной Луи Фернье да еще все чаще появляющийся возле поместья Лоуренсов лейтенант Фергюсон заставляли его время от времени приостанавливаться и переключаться на что-либо иное.

И тогда он шел в театр. Мидлтоны, охотно подтвердившие свое намерение выдать Энни за Джонатана, как только закончится траур, с удовольствием наблюдали за тем, как разумно и бережно тратит Джонатан свои собственные деньги на ремонт и реставрацию обветшалого здания, и не менее охотно обещали несколько увеличить приданое Энни. То, каких затрат стоит возрождающийся театр, видели все.

И только одного ни Мидлтоны, ни прочие не понимали — зачем Джонатан при каждом удобном случае таскает с собой эту рабыню.

Версии строились разные. Одни считали, что на Джонатана повлиял уехавший в Европу дядюшка-аболиционист, и теперь парень пытается как-то возместить и смягчить мулатке, фактически сестре, горечь неудобств, проистекающих из ее происхождения.

Те, кто знал Джонатана ближе, с этим не соглашались, но в свою очередь всерьез опасались, что Джонатан пошел по стопам своего отца и намерен продолжить эти богопротивные кровосмесительные связи. Понятно, что помешать браку с Энни это вряд ли могло, но вот подпортить репутацию жениха — вполне. В любом случае вечное присутствие «этой» где-то неподалеку от юного сэра Лоуренса было и непонятно, и неприятно.

И только двое — Платон и сам Джонатан — знали истинный смысл того, что они делают.

Джудит осознала свою роль не сразу. Когда масса Джонатан выезжал на охоту или в гости, ее оставляли под охраной двух крепких вооруженных парней, но, когда хозяин ехал в театр или даже просто в город, ее обязательно брали с собой, и она часами сидела в экипаже или в ложе театра и просто смотрела и ждала.

Только после пятого или шестого выезда она совершенно случайно заметила, что, когда ее берут с собой в город, где-нибудь неподалеку обязательно бродят три-четыре неприметных человека — кто с газеткой в руках, кто с тростью, а кто и просто так.

Сначала Джудит даже подумала, что это охраняют ее, чтобы не сбежала. Но, заметив однажды, с каким вниманием ее тайные охранники посматривают на всех проходящих мимо людей, вдруг вспомнила слова господина полицейского и поняла — они ждут Луи.

И вот тогда Джудит испугалась. Она помнила свои чувства там, в роще у дороги, когда Луи вернулся забрызганный кровью и принялся молча смывать с рук бурые и черные пятна. Сначала водой, затем ромом, а потом снова водой. И когда Луи, сидя в ногах на ее кровати и стараясь выглядеть участливым, расспрашивал Джудит о ее жизни, страх уже настолько прочно поселился в ее сердце, что более не отпускал.

Это уже потом, долгими свободными вечерами на ферме супругов Ле Паж, когда появилось время помечтать, она придумала ему десять тысяч оправданий и нашла в своем сердце десять тысяч объяснений его странностям. Но теперь Джудит вдруг стала крайне серьезно относиться к словам лейтенанта Фергюсона и с ужасом поняла, что из нее сделали наживку.

Когда масса Джонатан желал отдохнуть от охоты на Луи Фернье, он уезжал охотиться на уток, но затем, натешившись, снова «подвешивал Джудит на крючок» и часами ждал настоящую добычу — затаившегося где-то неподалеку мулата.

Шел день за днем, и многосуточное напряжение начало сказываться. Джудит стала плохо спать по ночам, много плакала, но ничего изменить в своей судьбе не могла. Это решали другие.

Платон Абрахам Блэкхилл не строил иллюзий. Он знал, что Фернье так же видит толкущихся вокруг Джудит переодетых полицейских, как видит их он сам. Но это его устраивало. Все то время, пока Фернье будет отвлекаться на полицейских, считая их единственным препятствием, он будет оставаться уязвимым. И потому Платон, каждый раз предварительно отпросившись у хозяина, занимал удобный и незаметный наблюдательный пункт и смотрел — часами.

Он ни разу не видел беглого мулата и не знал наверняка, как выглядит Луи Фернье, но зачитанное вслух сэром Теренсом объявление о поимке запомнил слово в слово. Льняные желтые волосы, голубые глаза, молодой, хорошо одет, ведет себя как белый. И еще почему-то Платон был уверен, что ученика Аристотеля он опознает и убьет.

Потому что иначе это же с ним и его хозяином сделает Луи Фернье.

То, что более ждать невозможно, мэр Торрес начал осознавать к началу июля. Приближался срок выборов, а полиция во главе с молодым — еще молоко на губах не обсохло — шерифом оказалась бессильна. Да и Фергюсон окончательно застрял в своих расчетах и перекрестных допросах, а тем временем обстановка все накалялась.

Каждую неделю исчезали все новые и новые люди. Небогатый фермер уходил работать на свое поле и уже не возвращался. Бродяга покидал свое обычное место под мостом, а вечером его товарищи понимали, что более никогда его не увидят. Женщины исчезали по пути к дому подруги — в двух кварталах. Мужчины словно растворялись в воздухе, выйдя из распивочной. И никто не был защищен. Ни бедный, ни богатый; ни белый, ни черный.

Мэр еще раз внимательно просмотрел полицейские сводки, равнодушно швырнул их в угол и подошел к окну. На центральной площади, прямо у памятника его предшественнику, первому мэру города Джеффри Джонсону, четверо нетрезвых мужчин бурно выясняли отношения.

«Если еще помедлить, полыхнет… — внезапно осознал мэр. — А на выборах вообще черт знает что начнется…»

И тогда решение пришло само собой. Да, обычно смотр назначали один раз в год, уже после сбора урожая, когда ниггеры только и делают, что ловят и жарят опоссумов и пьют самодельный ром, сделанный из украденного у господ тростника и настоянный в зарытых в землю тыквах. Но сейчас был особый случай, и если не позволить людям сбросить напряжение… в общем, пора.

Мэр поднял тяжелый бронзовый колокольчик и несколько раз брякнул.

— Да, сэр! — мгновенно вырос в дверях секретарь.

— Начальника полиции ко мне, — властно распорядился мэр.

Паровая машина, тонкие стальные тросы, массивные шестеренки передач для механической смены декораций и вращения сцены и многое-многое другое, жизненно необходимое каждому современному театру, пришли из Нью-Йорка в один день.

Шестнадцать огромных тяжелых ящиков были доставлены в Новый Орлеан из Нью-Йорка на пароходе, перевезены на пароме через Миссисипи и в четыре часа утра уже стояли на берегу, загораживая проезд снующим через реку лошадям и экипажам.