Публикуемый проект адмирала Серебрякова любопытен и еще в одном отношении. Кровавая тяжба России и горских народов была процессом, так сказать, полинациональным. Со стороны России в ней принимали самое энергичное участие не только представители коренных народов империи — русские и украинцы, но и те, у кого были свои исторические счеты с мусульманским миром: грузины и армяне, не раз оказывавшиеся на грани фактического уничтожения и насильственной ассимиляции под давлением Турции, Персии и их кавказских вассалов. Историческая и психологическая подоплека этого аспекта Кавказской войны нуждается в особом изучении, я же в данном случае хочу только обратить внимание читателя на этот оттенок ситуации.

Лазарь Маркович Серебряков (1793–1862) происходил из дворянской семьи крымских армян. Это был особый слой дворянского сословия со своим экономическим бытом, хозяйствовавший на землях, только что включенных в состав империи. Родовое имение Серебряковых, расположенное в молодой Таврической губернии, насчитывало всего 18 душ крепостных. Но зато он унаследовал от матери в Симферопольском уезде 1500 десятин земли с каменным домом и фруктовым садом. А позже взял за женой — крымской армянкой — каменную мельницу с садом.

Над этой категорией новых для империи дворян отнюдь не тяготела имперская психологическая традиция, которая безусловно играла направляющую роль в выборе жизненного пути русского дворянина. Однако интеграция этой сословной группы в психологический и профессиональный контекст исконно русского дворянства происходила стремительно и органично.

Вместо того чтобы наслаждаться мирной жизнью в кущах своих крымских владений, семнадцатилетний Серебряков поступает волонтером в Черноморский флот, проходит тяжкую морскую школу на боевых судах (находясь, разумеется, на положении, отличном от положения рядовых матросов), параллельно изучает специальные морские науки, французский язык, историю, географию, русскую словесность и рисование. В 1815 году — двадцати двух лет от роду — Серебряков сдал соответствующие экзамены и был произведен в первый офицерский чин — мичмана.

Нам важно понимать, что Серебряков был фигурой одновременно необычной и характерной для офицера-кавказца. С одной стороны — крымский армянин, сомнительный дворянин, официально зачисленный в «дворянское достоинство» только в 1829 году, уже будучи капитан-лейтенантом, проживший почти всю жизнь на черноморских берегах и впервые побывавший в Петербурге, да и вообще в собственно России, уже в весьма зрелом возрасте. С другой стороны — военный профессионал, многие десятилетия самоотверженно отдавший установлению господства России в Причерноморье, храбро сражавшийся на море с турками, а на суше с горцами и дослужившийся до полного адмирала и члена Адмиралтейств-совета; военачальник, чьей заветной целью было создание и укрепление Черноморской береговой линии, отсекавшей горцев от моря и, соответственно, от турецкой помощи и дававшей возможность продвижения в глубь Кавказа со стороны Черноморского берега.

При этом надо иметь в виду, что служба на Кавказе — особенно на Черноморском побережье с убийственным для непривычного человека климатом, с весьма относительными преимуществами по службе, — была тяжелой и неблагодарной для истинных «кавказцев». Как писал знающий дело Лермонтов в замечательном, но малоизвестном очерке «Кавказец», запрещенном в то время цензурой и опубликованном только в 1928 году: «Между тем, хотя грудь его увешена крестами, а чины нейдут».

Серебряков заплатил за свои высокие чины не только долгими годами изнурительной службы и постоянным смертельным риском, но и мучительными болезнями. В сентябре 1840 года он писал своему морскому министру князю А. С. Меншикову:

Это достаточно типичная история. Многие кавказские военачальники несли службу до инвалидного состояния, а иногда и перемогаясь в смертельной болезни — как один из наиболее выдающихся кавказских генералов Вельяминов.

Серебряков служил на Кавказе еще много лет, командуя в том числе и труднейшими экспедициями в горы.

Специальному исследованию подлежат мотивы, которые двигали этими людьми, мотивы, отнюдь не исчерпывающиеся соображениями карьеры или сознанием воинского долга. Но это — особая и долгая работа…

Фигура Серебрякова важна еще и потому, что адмирал ни по какому поводу не строил успокоительных иллюзий. Он совершенно трезво оценивал обе сражающиеся стороны.

Он писал:

При излишней категоричности этих формулировок — внутри горских обществ, конечно же, существовали свои традиционные регуляторы, — по сути дела Серебряков прав: Кавказ до образования в его восточной части имамата Шамиля, постепенно выраставшего в достаточно отлаженное теократическое государство, являл собою буйную картину войны всех против всех.

С утверждением Серебрякова вполне совпадают представления Пушкина, вынесенные им из поездки через Кавказ в 1829 году и зафиксированные в «Путешествии в Арзрум»:

При весьма высокой оценке качеств русского солдата Серебряков достаточно трезво относился и к тому, что происходило во вверенных ему частях Кавказского корпуса. Кавказский генералитет и штаб-офицеров с доермоловских времен мучило одно обстоятельство — корпус был местом ссылки отнюдь не только гвардейских дуэлянтов или политически неблагонадежных. Командование корпусов, расположенных в России, старалось сбыть на Кавказ всех, кого не хотело видеть у себя под началом. Ермолов в свое время пытался положить конец такой практике засорения корпуса пьяницами, нечистыми на руку людьми, нерадивыми по службе офицерами и солдатами. Ему это удалось только отчасти.