Лопухин навалился плечом, уперся ногами в шпалу. Вздулись жилы. Вагонетка издала пронзительный скрип. Пошла? Нет, рано, надо еще подтолкнуть… Ы-ы-ы-ы-ы…

Пошла!

Откатывали вдвоем. Напарник Лопухину достался квелый, придурковатый и с хитринкой. Душа Ефима Васюткина была для графа открытой и, признаться, малоинтересной книгой: глуп, ленив, завистлив и злораден. Когда надо было трогать вагонетку с места или толкать на подъем, он только изображал, будто работает в полную силу. А пусть-ка барин-белоручка поработает! Что, барин, небось не сладко? То-то. Попил народной кровушки? Теперь твоей попьют. Есть в жизни справедливость!

Но свистела в очередной раз плеть, и Ефим понимал, что справедливости нет. В отличие от него, надсмотрщику было все равно, кто тут граф, а кто не граф. Все рабы, и все обязаны равно трудиться. Надсмотрщик обладал острым глазом и лодырей не щадил.

– В разгон ее…

Штольня наполнялась гулом и грохотом. Рельсы шли под уклон, и движение вагонетки ускорялось. Откатчики не отдыхали – они гнались за убегающей махиной, на бегу стараясь подтолкнуть ее еще чуть-чуть, потому что дальше шел затяжной подъем. Пусть разогнавшаяся вагонетка взбежит по нему как можно выше. А потом все равно придется упираться, толкать что есть силы, выгадывая аршин за аршином, и тянуть-стонать нескончаемое «ы-ы-ы».

Вверх-вниз, вверх-вниз… Штольни и штреки не были строго горизонтальными – они шли, повинуясь плавным изгибам угольного пласта. С какой стати выравнивать трассу при избытке дармовой рабочей силы? Хорошо еще, что пласт лежал не слишком наклонно…

То и дело в стенах штольни попадались вырубленные ниши – временные убежища для того, кто хотел разойтись с вагонеткой, чаще всего для надсмотрщиков, вооруженных плетьми, револьверами и иногда пятилинейными винтовками разных систем. Надсмотрщиков было не так уж мало – все больше крепкие старики с выцветшими безжалостными глазами и жуткими шрамами, иногда калеки. Один култыхал на заменяющей ногу деревяшке. Другой был лишен пальцев на правой руке, но виртуозно работал плетью, держа ее левой. Бывшие головорезы, списанные с кораблей как устаревший хлам, продолжали приносить пользу пиратской республике. Служба надсмотрщиков была скучна, но сонных ротозеев не встречалось. От раба только и жди удара в спину.

Попадались и не скандинавы. Запомнился черный, как уголь, арап в тюрбане и с большим золотым кольцом в носу поверх тряпицы, закрывающей рот. В кольце угадывался женский браслет.

Все здесь были арапами. Въевшаяся в поры угольная пыль равно чернила раба и надсмотрщика. Но кольцо в носу, а не в ухе, и чересчур сверкающие белки были только у одного. Как арап попал к исландцам, почему не стал рабом? Бог весть. Или все-таки был превращен в раба, но поднялся до надсмотрщика на костях товарищей?

Довезя вагонетку до подъемника, остановились, переводя дух, отерли пот. Двое вооруженных лопатами рабов-погрузчиков принялись споро кидать уголь из вагонетки в преогромную деревянную бадью, спущенную на веревке с крюком из круглой дыры в потолке. Наполнив доверху, подергали за веревку, и бадья уехала вверх. Куски угля застучали о дно следующей бадьи…

Пока шла разгрузка, откатчики отдыхали. Ефим Васюткин лег в угольную грязь и закатил глаза, симулируя безмерную усталость. Лопухин, опершись о край вагонетки, остался на ногах. Теснило дыхание, стучало в висках, но все же было терпимо. Работа откатчика, как и работа загрузчика, не считалась самой тяжелой, ибо включала в себя моменты отдохновения. Забойщикам приходилось куда тяжелее.

Беда состояла вот в чем: сегодня Лопухина опять поставили в тот забой, где ворочал киркой Елисей Стаканов. Бывший кочегар с захваченного пиратами парохода «Русь», казалось, вовсе не заметивший плена и рабства, слыл местной достопримечательностью. Здоровенный немногословный детина был ввергнут в шахту года четыре назад и до сих пор трудился так, что даже надсмотрщики диву давались. Загрузчики и откатчики выбивались из сил, а он знай себе махал киркой, не уставая и не жалуясь. Будто не угольный пласт был перед ним, а просто преграда, безмерно протяженная твердая преграда, пробив которую можно было выйти на вольный воздух и обрести свободу.

Это в лучшем случае. В худшем – Лопухин не знал, что и подумать о Стаканове. Выслуживается? Как же, выслужишься тут упорным трудом… Боится плети? Гм… Лучше уж плеть, чем столь зверское добровольное насилие над самим собой. И как только грыжа у него до сих пор не выпала? На ум лезло одно: простодушный богатырь окончательно повредился в уме и уже давно не соображает, где он находится и на кого горбатится.

Стаканова хотелось удавить. Круша пласт, выдавая на-гора тонны и тонны угля, он очень мешал думать. Слишком уж часто приходилось откатывать вагонетку, а за этим занятием не пофилософствуешь и не поанализируешь. Положим, о философии Лопухин давно забыл, но как тут предашься анализу, хотя бы самому элементарному, когда в глазах мельтешат багровые круги, а в мыслях прочно засело то же самое, что и на языке:

– Ы-ы-ы-ы…

Печальные и безнадежные фонемы рабочего скота. Если только не дерева, скрипящего и стонущего под топором лесоруба.

Хотя, честно признаться, иногда везло. Да и вообще… Два миллиона золотых рублей – именно во столько был оценен Лопухин – не валяются ни на какой дороге, ни на сухопутной, ни на морской. В противном случае еще молодой, здоровый и крепкий пленник, вероятно, угодил бы в забойщики в самом дальнем штреке самого глубокого яруса шахты. Его берегли, граф это понимал. Курицу, несущую золотые яйца, не режут. Но и позволить ей расхаживать без дела – тоже, знаете ли, баловство…

Времени было хоть отбавляй. Пока пираты одним им известными путями дадут знать о Лопухине русским властям, пока власти свяжутся с ближайшими родственниками, пока выяснится, что все состояние графа в бумагах и недвижимости не достигает и четверти потребной на выкуп суммы, пройдет не одна неделя. Вероятно, и не один месяц.

Личное положение графа отнюдь не было безнадежным. Как прежде русские люди собирали деньги по подписке на выкуп русских офицеров, плененных на кавказской войне, так и теперь собирали на выкуп несчастных из угольных шахт. Зиндан или шахта – невелика разница. Некоторые – ничтожное меньшинство – получали свободу.

Государь заплатит? Вероятно, да. А может быть, и нет. В конце концов, граф Лопухин не оправдал возлагаемых на него надежд, за что же платить? Если даже да – господи, стыд-то какой! Государю всея Руси станет диктовать условия какой-то вшивый варвар, бандит, природный хам, еще больше охамевший от безнаказанности! Позор! «Господи, – неслышно шептал Лопухин, – дай государю твердости отвергнуть с порога требования негодяев. Свобода хороша, но только не такой ценой…»

А какой? Ради выплаты выкупа родственники влезут в колоссальные долги? Еще менее вероятно, хотя верить в это, конечно, не возбраняется… Сколько-нибудь средств принесет подписной лист? Гм… Но, так или иначе, в конечном итоге можно надеяться на благоприятный исход.

Благоприятный? Это – благоприятный исход?! Но для кого? Для одного лишь графа Лопухина? А как насчет других пленных?