Она и вправду большая специалистка в этой области и страстно жаждет участвовать в реставрации замка, поскольку рассчитывает таким образом сделать гигантский прогресс в своей карьере. Если бы Инге позволила ей поселиться в палатке среди наших живописных развалин, она бы немедленно перебралась сюда из своей роскошной виллы, прихватив с собой компьютер, собаку и Доротею. Но Инге сурово ограничила ее тремя трехчасовыми посещениями в неделю, утверждая, что для нее, Инге, и это – непомерная перегрузка.

Свои три часа Вильма использует до последней доли секунды и теперь, освободившись от холодильника, я хожу вместе с ней делать обмеры и помогаю ей чертить чертежи обмеренных помещений. Работа эта кропотливая и занудная, но я уже многому научился и могу похвастаться, что моя техническая смекалка не раз нам пригодилась. Вильма почти всегда приезжает по утрам одна, без Доротеи, – у той то ли лекции, то ли муж вернулся из-за границы, то ли у них наступило временное охлаждение, черт их разберет. Инге пока поощряет мое увлечение реставрацией, хоть я иногда задаю себе вопрос, допустила ли бы она, чтобы я проводил долгие часы наедине с прекрасной Вильмой в романтических сумерках древних развалин, если бы та не была заведомой лесбиянкой. И тут же получаю (от себя же) четкий ответ: «Да она бы эту Вильму на порог не пустила!» Так что да здравствует сексуальная революция!»

На этом лозунге чистый лист кончился, и Ури потянулся за следующим, но оказалось, что кончилась вся пачка. Вставать с кресла не хотелось, он сегодня, выполняя указания Вильмы, хорошо накарабкался вверх-вниз по лестницам замка, но если он намерен дописать и отправить это письмо, придется пойти поискать бумагу. Ури лениво поднялся, подошел к открытому окну и засмотрелся: день был по-летнему теплый, полный золотого отблеска опавших и опадающих листьев. На строительной площадке шел перекур. Рассевшись на оставшихся от стройки камнях, рабочие жевали свои бутерброды, запивая их кофе из пластиковых крышек термосов, а подрядчик, разложив на коленях большой лист, втолковывал что-то склонившейся над ним Инге. Инге явно не соглашалась, судя по тому, как качалась вправо-влево-влево-вправо ее гладкая грива цвета опавших листьев. Инге стояла, упираясь согнутой левой ногой в красную каменную глыбу. Она с утра упаковывала для зимней спячки свои бесчисленные висячие герани и была одета для работы в саду – в короткие бежевые шорты и низкие коричневые сапоги. У входа в свинарник застыл Клаус с мешком картошки в руке – он зачарованно пялился на голые колени Инге, из левого уголка его раскрытого рта тянулась тонкая струйка слюны.

Ури в который раз стало жаль беднягу – вот и Вильма обижает Клауса и ни за что не хочет брать его с ними на обмеры замка. Она говорит, что в его присутствии ее все время тошнит от отвращения, особенно из-за слюны, которая вечно течет у него изо рта. Вчера Ури случайно вошел в кормовую и подсмотрел, как Клаус изо всех сил пинает носком сапога мешок с отрубями, обливаясь слезами и приговаривая: «Вот тебе, дама! Вот тебе! Получай!». Увидев Ури, он страшно смутился, но плакать не перестал. Через минуту Ури без особого труда выдавил из него признание, что так он расправлялся с глупой дамой, которая что думает, то при нем и говорит, будто он ничего не понимает. А он очень даже понимает, и все может повторить слово в слово. Он громко шмыгнул и спросил, утирая нос рукавом:

– А что такое – «дама»?

Ури с трудом удержался, чтобы не рассмеяться, и на миг задумался, как бы объяснить Клаусу слово «дама» подоступней. Наверно, он придумал не слишком удачно, потому что Клаус был разочарован, когда узнал, что «дама» – это женщина, которая красиво одета. Он тут же начал отчаянно спорить, доказывая, что Вильма и Доротея одеты совсем не красиво в рваные джинсы, майки и кеды – а значит, никакие они не дамы. А кроме того, мамка с Эльзой рассказывали всякие ужасы про то, как они лижут друг друга языками, но он, Клаус, в это не верит, раз они не дамы, потому что именно дамы – это как раз те, которые лижут. Завершив свою невразумительную тираду горьким всхлипом, Клаус еще раз пнул мешок сапогом и начал высыпать оттуда отруби в ведро, чтобы готовить свиньям корм на вечер.

Пока Ури вспоминал вчерашнюю сцену, Инге почувствовала на себе взгляд Клауса и оглянулась. Клаус тут же отвел глаза и, взвалив мешок на плечо, поспешно вошел в свинарник, а Инге вернулась к своему спору с подрядчиком. Эта маленькая драма, подсмотренная Ури из полутьмы комнаты, вдруг напомнила ему эпизод из пасторального фильма ужасов, где идиллические крестьяне, сгребая идиллические же опавшие листья, ни с того ни с сего превращаются в кровожадных вампиров, так что ему понадобилось встряхнуться, чтобы вернуться в реальность. Зачем он, собственно, встал с кресла? Ах да, кончилась бумага! Что ж, сказал он себе, пошли искать бумагу.

Ури вспомнил, как Инге на днях аккуратно вкладывала пачку бумаги в верхний ящик резного бюро у себя в спальне. Он вошел в спальню, открыл ящик и потянул на себя несколько страниц разом. Как видно, обертка пачки не была надорвана до конца, и вся пачка вывалилась на пол, а вслед за ней из ящика выпорхнул желтый лист с дюжиной напечатанных черным по желтому полю фотографических портретов. Ури поймал лист на лету и пробежал взглядом по рядам угрюмых напряженных лиц – террористы, которых разыскивает полиция. Он видел эти лица сотни раз на дверях почты, банков, супермаркетов, но никогда к ним как следует не приглядывался, – что ему до их немецких проблем? Однако сейчас он невольно присмотрелся к ним, пораженный каким-то неуловимым сходством всех двенадцати, будто они принадлежали к одной семье. А может, на них лежала объединяющая всех печать мрачной обреченности? Или, еще верней, их просто напросто объединяло унылое качество работы полицейского фотографа?

Ага, вот и Зильке Кранцлер, которую однажды упоминала Инге. Неужто ради нее Инге хранит этот лист у себя в ящике бюро? Действительно, страшный мордоворот. Да и остальные ей под стать, особенно девушки. Наверно, хорошенькие девушки находят лучшее применение для излишков своей энергии. Впрочем, одно мужское лицо выделялось среди остальных – ясностью взгляда, добротностью черт, гордой посадкой головы. Даже тщательно ухоженная полоска усов не делала это лицо фатоватым. «Гюнтер фон Корф» – прочел Ури под портретом. Ишь ты, «фон» – значит, еще и благородных кровей – интересно, зачем этому вагнеровскому Зигфриду понадобились кровавые игры с заложниками и похищением самолетов? Ури был крупный специалист по Рихарду Вагнеру – в пику матери, которая запрещала в ее присутствии упоминать его имя.

В кухне послышалось шарканье шагов и хлопнула дверь холодильника – это Клаус пришел за своим бутербродом. Черт побери, уже полтретьего, пора приниматься за работу, – по приемам Клаусом пищи можно было проверять часы. Ури положил желтый лист с портретами террористов обратно в ящик и небрежно сунул поверх него пачку бумаги, из которой он взял несколько листков. Закрывая ящик, он подумал, что Инге, конечно, сразу заметит следы его неловкого копания в ее бумагах – ему никогда не удавалось вернуть вещи, к которым он прикасался, в то священнодейственное состояние немецкого порядка, в каком она их неизменно оставляла. За окном на уровне его колен появилось сосредоточенное лицо Инге: она аккуратно снимала горшки герани с крюков, вбитых в основание рамы, и относила их куда-то влево, где стоял невидимый из комнаты стол. При каком-то повороте головы она заметила Ури, наблюдающего за ней сквозь стекло, и, не прерывая работы, улыбнулась ему рассеянно, словно с экрана телевизора.