одной стороны имевший озеро в 2–3 гектара, с другой – почти реликтовый лес, который с балкона сруба выглядел как сплошное поле, образованное верхушками елей. Приятно было наблюдать, поставив кресло наверху, рассвет или мчащиеся облака, уходящие далеко за горизонт… Мерно постукивающие колёса убаюкивали, успокаивая тем, что до него – дома в тиши – всего один шаг, возможно, останавливающий марафон смерти, и, раз решено, то пусть она будет допустимой.

Предполагать другое развитие событий не хотелось, по крайней мере, до выстрела. Их могло быть масса, но, во-первых, без меня, а во-вторых, без раздела, а значит мирным путём власть плавно перейдёт в руки братьев. Говоря «мирным», я имею в виду – «без внутреннего столкновения», разделяющего внутрибригадное общество, хотя и через смерть одного человека. Это очевидно, ведь вся сила и нить управления у них, да и связи тоже. На тот момент я совершенно не представлял, насколько мозг людей, одурманенных наркотиками, способен перевернуть всё с ног на голову. (Имеются в виду «лианозовские»).

Зима в конце января в Киеве была приветливой, хоть и снежной. С корабля на бал – сначала по магазинам и барахолкам докупать недостающее: плащ – пуховик фирмы «Адидас», предназначенный для плеч какого-то тренера, толстый и тёплый, и такие же сапоги-пуфики на ноги местного производства, если скину, то никаких московских следов. На снятой квартире ещё раз все продумал и начал поиски. «Копейка» убивалась по дорогам всей столице Украины, от казино и гостиниц до аэропорта. Приблизительно знал, что Гриша часто заезжает играть, а казино оказалось одно, будет тренироваться в спортивном зале, и искать надо самый помпезный, как, впрочем, и рестораны. За всё время дважды я заставал своего бывшего шефа, но ничего сделать не получалось, надежды таяли на глазах, как и время. А глаза слезились от недосыпа и перенапряжения.

Как-то, случайно получив информацию и поленившись её перепроверить (а первое правило моё было всегда: «получил информацию – перепроверь»), поехал, уверенный, что Григорий улетает одним из сегодняшних рейсов, в аэропорт, я залёг на снежном поле, приблизительно рассчитав, где может быть посадка в самолёт. Полз к точке минут двадцать, предполагая, что за всем пространством должно вестись хоть какое-то наблюдение. Добравшись до, как показалось, удобного места у двух малюсеньких холмиков, нагрёб на себя снега, а чуть согревшись, заснул минут на 20–30. Проснулся от того, что ломило надбровную дугу, которая, уткнувшись в ободок снайперского прицела, начала замерзать от железки. Зато прободрствовал ещё часов пять, и понял, что ошибся.

Неудача, как солью, разъедала и рану, нанесённую расставанием с той, о которой думал всё больше и больше, но, чем меньше оставалось шансов на выполнение задачи, тем меньше я уверялся в правильности сделанного выбора. Всё пройдёт, а её молодая жизнь внесёт свои коррективы. Наверное, ей было ещё хуже от непонимания моего поступка и от открытости и откровенности отвергнутых чувств, которые в юные годы кажутся не такими, как у всех, а самыми большими и навсегда. Хочется – так лишь бы сейчас, а что потом – неважно. А наступившее «потом» уже не помнит «вчера» и требует такое же «сегодня». Парадокс нашей тогдашней размолвки что-то убил в каждом из нас, оборвав какие-то струны, кажется, навсегда соединённых, но всё притягивающее перешло на оставшееся, что потом всегда тяготило и не давало того прежнего унисона, бывшего ранее.

Нам представляется, что мы всегда знаем, как наладить у других, когда же дело касается своего, то либо не хватает сил, либо не получается договориться, либо невозможно уступить, согласовать, забыть, сдержаться, а проще говоря – даже понять, как это сделать. И тот человек, ради которого ты легко и не задумываясь, отдал бы жизнь, плачет в пол-оборота, потому что хочет уйти от обиды, но не уходит из-за любви к обидчику. А перегруженные жилы скрежещут по сердцу, и ты уже готов пасть на колени, но гордый взгляд, хоть и с красным заплаканным носиком, смотрит мимо тебя. Поздно, кажется тебе, хотя никогда не поздно. И мы, каждый из нас, в глубине души начинает оправдывать себя, изображая занятость, и мужчина, украдкой посматривая на гибкий стан, неспроста иногда прогибающийся, будто хочет поднять, а подымать нечего. Два упёртых характера перетирают ржавчину отношений, молча накапливая энергию, вместо того, чтобы просто капнуть хотя бы немного тёплого масла признания и столько же смирения, пока разряды не начнут сверкать между истиной и материей. И иногда кто-то первый, обычно всегда один и тот же, начинает плавно сдаваться, постепенно увлекаясь, но не показывая, что на милость победителя, но лишь для общего блага, это не так долго – полдня, и уже летят голуби в ресторан, с разных концов Москвы, на встречу друг другу, готовятся к вечернему брудершафту, который, не успев начаться, разливается томной негой, мирными признаниями и жаркими поцелуями…

А сейчас всё шло непонятно куда, скорее всего, рушилось, а, как известно, строить заново труднее и далеко не сразу получается. Признав свой неуспех в Киеве по окончании двух недель и оставив оплаченную ещё на полтора месяца квартиру, с купленным рыдваном («копейкой») под окном, приобретя очередной синтезатор на выставке достижений народного хозяйства Украины, отправился восвояси – в Москву.

В «восвояси» было холодно, а по пути ещё и таможенники «самостийной» взяли пошлину за вывоз товара, скрытно напичканного винтовкой и патронами к ней.

Теперь нужно было сделать один звонок, а, точнее, сделать выбор, кому звонить: Грише, чтобы поведать о разговоре с Андреем, или Андрею, с душещипательным рассказом о своей поездке, а может, и вовсе солгать. Сделав вид, что только вернулся с отдыха. Утаивать о ней бесполезно при звонке одному и второму – всё равно узнают, а вот мотивировать придётся, но как – вопрос! Пахло полным провалом, не просто чёрной полосой после белой на жизненном теле зебры, а именно той самой, единственной, в которую попадаешь лишь однажды на своём земном пути – задницей, но для меня это единственное пахло своеобразно – запахом смерти. Постольку – поскольку при встрече с Андреем рассчитывать я мог только на себя, пришлось брать микроскопический пятизарядный «Ля фабрик», нож-пряжку, зонтик-стилет. Хотя к чему это?

Французскую «мелкашку» я вложил в специально сшитый кармашек в паху и срезал оба передних кармана на брюках, чтобы удобнее было доставать пистолет; стилет обнажался мгновенно, а раскрывавшийся при этом зонт скрывал руки и давал выиграть целую секунду чужого замешательства. Но этот момент может помочь, если их будет двое, ну, максимум трое, но предполагалось гораздо больше: два (оба