«Перед вами, перферсор, Финнеранова коллекция изящного искусства, — продекламировал он, величественно помавая руками. У кирпичных стен располагались стеклянные витрины и стеллажи, уставленные штабелями папок. — Перферсор, у великих цивилизаций, как вы, ясное дело, знаете…» Хриплый бубнеж оправдывающегося Финнерана не утихал довольно долго; содержание его речи я приводить не намерен, она не слишком отличалась от речей других членов его жалкой компании. Трофеи Финнерана были по-своему хороши и достаточно разнообразны, однако он жестоко просчитался, решив, что мои исследования Атум-хаду имеют хоть что-то общее с его ералашем. Он повернул электрические лампы так, чтобы свет падал на шесть или восемь стеклянных витрин, в каждой наличествовали восемь-десять экспонатов: ухмыляющиеся каменные крокодильчики индейцев инка, распластавшиеся на гватемальских девственницах; сине-белые вазы династии Мин, на которых разоблачившийся император припадал на корточках к наложницам, фаршируя их, словно птичек-овсянок, с некулинарными целями; многочленные бронзовые индуистские богини — переплетенные, поглощенные, поглощавшие; куски то ли слоновой кости, то ли выбеленного дерева, черные от резных изображений собак-хаски, тюленьих ласт и обрамленных мехами лиц, осклабившихся в узкоглазом экстазе. «Инуиты. Эскимосы Гренландии, — прокомментировал безумный хранитель „музея“. — Китовый ус!» Затем мы изучили кожаные папки, на каждой из которых имелось тиснение «КОЛЛЕКЦИЯ ФИННЕРАНА», Господи спаси его блудную душу. «Работы на бумаге!» — провозгласил он, осторожно извлекая на свет божий свои сокровища: первой шла серия георгианских гравюр, на которых багрянощекие угрюмцы в напудренных париках обследовали посудомоек на предмет интимных заболеваний; за ними последовали «японские гравюры на дереве»; чернильные точки зрачков Финнерана следили за мной, пока пальцы медленно перебирали вычурные листы, излагавшие историю самурая и прислуживавших ему деревенских женщин, в ходе которой много раз хватались за мечи, таскали поселянок за волосы и т. д., и т. п. «Ну и современное искусство, как без него, — сказал он совсем уже быстро и уверенно. — Я, знаете ли, не какой-то там косный и отсталый консерватор, я не… не…» Однако сообразить, кем он не является, Финнеран не успел, слишком был увлечен развязыванием тесемок на папках, полных фотографий. На снимках не было ничего неожиданного, ничего такого, чего нельзя заполучить в армии или на любом черном рынке планеты, включая Бостон. Ничего необычного; разве что роль модели играла по большей части сиделка его дочери. «Инге обладает редким пониманием искусства изображения тел!»

«Весьма впечатляюще, Честер».

«Спасибо, Ральф. Я знал, что вы как ученый меня поймете. Жаль только, что, как вы заметили, у меня нет вещей египетского произведения. Другие коллекционеры мне говорили, что в подвалах Лувра и этого вашего Британского музея есть такие экспонаты, что сразу ясно: в этом вашем Древнем Египте имелись свои зрелые художники». Бросив через щелку взгляд на свой кабинет, Финнеран открыл дверь и быстро вывел меня обратно. Усевшись за стол, он промокнул голову носовым платком, скрестил руки на груди и предсказуемо перешел к делу: «Сдается мне, Ральф, что…» И тут церковные колокола и часы с боем начали играть прекрасную симфонию: настольные часы заголосили первыми, за ними вступили настенные, потом оживились домашние маятниковые механизмы, после чего пришла очередь отметить наступление полудня всем звонницам бостонского общественного парка. Видимо, бостонцы отмечали какой-то праздник; не прошло и двух минут, как все нетрезвые звонари и пресловутые горбуны принялись состязаться в позвякивании и гудении, исполняя для нас громовые сочинения, что неизменно оканчивались двенадцатью оглушительными пушечными выстрелами; играли они попеременно (будто всякая церковь находилась в собственном часовом поясе), потому по меньшей мере шестьдесят взрывов прогремели один после другого до момента, когда Финнеран собрался с духом и прошептал наконец: «…ваши научные интересы и мои художественные и культурные пристрастия тут пересекаются». Передо мной сидел еще один человек, не видевший пропасти (обширной, непреодолимой) между тем, что я изучаю и уважаю, и тем, что они пожирают и алчут, пожирают и алчут. «Так что вот, если вы найдете, а вы точно найдете, какие-то образцы…» Я задумался, знает ли об этой тайне его дочь. «Ну и конечно, — прервал он сам себя, отвечая на мою невысказанную мысль, — если кто-то что-то прознает об этой нашей сделке, соглашение о финансировании будет расторгнуто немедленно и бесповоротно».

И этот человек по загадочной причине — нет, без всякой причины! — подвел меня в самый разгар экспедиции. Следовало ожидать, что он оставит меня биться в тисках судьбы, поверив какому-то заезжему лгуну. Порнограф из нуворишей, он не постеснялся предложить жениху своей дочери переквалифицироваться в поставщика «клубнички». А его дружки-бандюганы? Молчальник О'Тул, клептоман, который на собрании инвесторов спер серебряный подстаканник Ч. К. Ф. у хозяина из-под носа. Ковакс с глазами неизменно влажными; видно, совесть его отягощают мокрые дела, и он плачет теперь слезами своих жертв.

Весь город треплется об открытии Картера. Слухи бредовы до неправдоподобия, что понятно — только воображение страдающего от недозанятости, дымящего чичей египтянина способно объять чудесные истории вроде тех сказок, что рассказали мне сегодня утром. Слухи разносятся со скоростью ветра. Например, в лавке продавца фруктов я походя сказал, что на месте Карнарвона погрузил бы трофеи на аэроплан и отправил бы прямиком в Британский музей, не оставив египтянам ни шиша. Когда я очутился в другом районе, где нашел галантерейщика с хомбургом моего размера, египтянин с завитой и расчесанной бородой стал рассказывать мне о том, что три аэроплана лорда Карнарвона приземлились в Долине прошлой ночью и что лорд под покровом темноты совершает по нескольку рейсов, вывозя египетские сокровища в свое английское поместье, где (сообщил я бородатому ослу) его светлость держит рабов — таковы привилегии британского пэрства. Бородач, ничуть не удивившись, закивал.

Наконец нашел ножнички для подравнивания усов. Купил их у брадобрея, мускусного мускулистого мусульманина, столь сильного, что лишь милостью Аллаха он не сокрушил по небрежности ни одного клиентского черепа. Я спросил его, не пожелает ли человек, наделенный такой силой, поработать на раскопках гробницы одного из знаменитейших царей древности. «Простите, мистер Картер, нет, сэр… — Смешное, не слишком лестное заблуждение! Он продолжал: — Однако я наслышан о ваших удивительных находках… Можно порекомендовать вам моего родственника?» Я согласился, получил адрес и могу наконец приступить к воссозданию бригады.

Вознамерившись претворить в жизнь поистине блистательный план по выводу экспедиции из финансового кризиса, я направился на участок Картера. Граф Карнарвон и два туземца наблюдали за леди Эвелин, пытавшей счастья с кисточкой и маленькой дамской лопаткой. Удивленно хихикнув, леди выпрямилась, в руках у нее был черепок. На этом участке воистину достаточно просто наклониться, пару раз копнуть землю — и ты уже что-то нашел.

Не стал их беспокоить. Шатер бригады Картера — зрелище любопытное, пусть и безвкусное, сразу видно, что хозяин забылся и спутал себя с Цезарем. Красивая леттсовская тетрадь № 46 служит Картеру то дневником, то экспедиционным журналом; судя по ней, на завтра намечено торжественное открытие гробницы Тута. Гостей — целый список, включая, разумеется, меня.