Что это было?

Большое зеркало по прозвищу Псише, ощущая боль в старом затемнении и зуд на том месте, где возникало еще одно, новое, сказало:

— Никто ничего не заметил.

— Я, — ответил из угла Гений, хотя его никто не спрашивал.

— Ему видно все, — откликнулся Дядя Свист. — Но частями.

— Ты тоже ничего не видел, — повторило Псише. — Понятно?

Все помолчали.

— А что, что-то произошло? Случилось? — вмешалось Кривоватое з.

Средние заверили, что ничего.

Гений сказал:

— Это прошло одиночество. Я его знаю триста лет.

— Да, — поддакнул Дядя Свист. — Прошла гибель.

Гений тихо продолжал:

— Оно вышло на охоту.

— Я боюсь, — сказало Среднее з. с пятнышком.

— Оно охотится за живым существом, не бойся. — Отметил Дядя Свист. — Мы неживые.

— Мы не мертвые, — откликнулось Псише, — но нас это не касается никак. Мы ничего не принимаем во внимание.

Дядя Свист помолчал и вдруг заволновался, чего с ним раньше не было:

— Сто лет назад оно выбрало ребенка. Знаменитое исчезновение девочки. Судили невинного прохожего и казнили. Мои хозяева оставили газету на столе. Я прочло об этом. И я ведь висело против окна и все отражало. Я могло бы быть свидетелем исчезновения, но мы не храним отпечатки…

— Не надо, не надо об этом, — залепетали зеркала.

Дядя Свист продолжал:

— Девочка шла по улице с няней, одиночество пролетело… Ребенок исчез навсегда. Няню тоже судили и отправили на каторгу. Прислуга потом говорила, что няня там умерла.

— А что ему надо? — спросило Среднее с пятнышком.

— Ему нужно самое лучшее. Оно то, что берет навеки и никогда уже не отдает.

— У него много имен, — откликнулся Гений.

— Зависть к живому, — пояснил Дядя Свист.

— Смерть? — бесстрастно спросило Кривое з. с пятнышком.

— У него много имен, тебе сказано, — повторил Дядя Свист.

— Мы не должны ничего запоминать, — громко произнесло Псише. — Нас ничего не касается. — И добавило ядовито: — Дядя Свист, мало тебе одного пятна?

Но Дядю Свиста было уже не остановить:

— Ты, гений, я что-то слышал о тебе.

— Да, — откликнулись из угла.

— Я слышал о тебе примерно в то же время. Что только ты один мог… В тот самый момент…

— Да, — прозвучало снова.

— А где ты был?

— Меня отдали в ремонт и положили лицом вниз.

— Понятно, — задумчиво сказал Дядя Свист. — Погоди. Ты был на Титанике? Когда одиночество налетело на корабль?

— Нет, я был далеко.

— Хотя да, если бы ты там был… Тебе что-то вообще удавалось?

— Не думаю. Не уверен.

— Ты не хочешь говорить. Да?

Молчание было ответом.

— Конечно, если тебе удавалось кого-то спасти, то спасенные так и не узнали, что им угрожало. Погоди, но ведь ты тоже должен был бы погибнуть?

— Примерно так, — еле слышно откликнулся Гений.

— Но ты здесь. Значит, ты никого не спас.

Что-то неразборчивое прошелестело в углу.

— Что ты сказал? Меньше? — переспросил Дядя Свист. — Ты становился меньше?

Гений не отвечал.

— Мы зеркала, — произнесло Псише как заклинание. — Мы отражаем, и мы ничего не пропускаем внутрь. Мы ни на что не реагируем.

Прошел бездомный старик с большими сумками. Он еле волок свои истощенные ноги. Зеркала подробно его проводили к ближайшей помойке и отпустили с миром.

— Маленькое трусливенькое, — сказал Дядя Свист неизвестно кому.

Вскоре началось представление под названием «Восход солнца», и вся сияющая компания за стеклом витрины дружно отпраздновала это событие, чтобы затем провести сеанс под названием «Утро городской улицы».

— О, если бы мы могли записывать все что видим, — мечтательно произнесло Кривоватое зеркало, — а затем воспроизводить запись… Как это было бы полезно!

— Конечно! — встрял Дядя Свист. — У тебя все башни пизанские! Все люди косые инвалиды! Мастер кривых полурож!

— Это юмор, или ты не соображаешь? — возразило Кривоватое, — это мой тип отношения к жизни. Я все вижу слегка не так. А вот большое зеркало — оно очерняет действительность. У него темные пятна! А Гений вообще ничтожество, у него и собственного взгляда нет.

И потекло обычное заседание Отражателей Реальности, перекрестные обвинения, слово для защиты, попытка примирить стороны… Но внешне все выглядело очень достойно — зеркальный блеск, движение улицы, повторенное до тридцати раз, никому нет отказа, каждый прохожий имеет право видеть себя, а для цветовых эффектов мимо проезжают разнообразно окрашенные машины.

И вдруг все прекратилось. Зеркала временно ослепли, изображения на них смазались, стерлись, превратились в ничто. Никто этого не заметил, кроме самих зеркал.

Псише сказало:

— Оно ищет.

Кривоватое з., оскорбленное всем предыдущим разговором, ляпнуло:

— Оно ищет, наверное, Рыжую Крошку.

— Ты! — Прикрикнул на него Дядя Свист, но было уже поздно. Невидимое придвинулось. Снова как вазелином мазнули по стеклу. Потом все восстановилось. То невидимое, что уничтожало изображение в зеркалах, оно не могло, как видно, долго стоять на месте.

* * *

Стало быть, начались новые времена.

В округе шныряло голодное Одиночество, и нельзя было вслух произносить имени Рыжей.

Все обрушились на Кривоватое зеркало, которое от обиды хихикало и притворялось дураком.

— А пчу? А пчему нельзя ее называть? А если я хочу? У нас свобода слова! Террористы вы!

Пока наконец Дядя Свист не сказал:

— Оставьте его в покое. Кривое не такое дурное как кажется.

— Прям, — на последнем взлете гордости возразило Кривое, однако замолкло наглухо.

— Оно караулит, оно караулит, — все равно шелестели ему зеркала. — Не надо, не надо было произносить…

Кривое наконец запотело и потекло слезами.

И тут, в самый разгар трагедии, из дверей магазина выскочила Рыжая Крошка, тряся своими темными кудрями.

На ней была клетчатая школьная юбка, короткий пиджачок и новые огромные ботинки, которые делали ее похожей на длинноногую муху.

Псише с удовольствием повторило этот незабываемый образ в полный рост (Рыжая Крошка всегда охотно ему позировала), а остальной зеркальный хор подхватил сюжет, и его участники воспели кто что мог — кто подошвы, кто пиджак, кто скрипку, разложив ее на десять граней.