мне для друга ничего не жалко! – кивнул великодушный Ганин. – Да, кстати, о Голливуде и «имении»: что это за Линда Хант с тобой второй день шатается?

– Кто? – Вечно этот образованный – начитанный и «насмотренный» – Ганин ввернет чего-нибудь такое гиперинтеллектуальное!

– Ну девица эта – колченогая и лохматая! – как обычно, перевел он сам себя. – И ростом с детсадовца… Полицейская вроде тоже, нет? Ты ее вчера в Читосэ встречал!…

– А-а, Аюми… – наконец дошло до меня.

– Пускай будет на этот раз не Линда Хант, а Аюми, – согласился Ганин с ее именем. – Кто такая? Что ей нужно от нас? Я ее раньше в твоем отделе не видел.

– Капитан Мураками из Ниигаты, – объяснил я. – Приехала по делу той самой Ирины, за которой ты по банкам и университетам бегал. Она ее там, на Хонсю, пасла и теперь вот дорвалась…

– Понятно, – пропел Ганин. – Обожаю женщин, которые наконец-то дорвались!… С ними жизнь нелегкая, конечно, но страшно впечатляющая!… Русский у нее очень неплохой!…

– Она филфаки всякие разные кончала в Осаке, да еще в Питере училась два года, так что уровень высокий…

– А чего это она в ментуру подалась, раз она вся такая-растакая из себя филологическая? – скривился Ганин.

– А ты поди найди работу у нас, в Японии, по вашей тоскливой русской филологии! – предложил я надежно трудоустроенному Ганину. – Времена, когда отец мой мог безо всяких конкурсов-шмонкурсов теплое место в университете получить и мусолить там за приличные деньги вашего Достоевского, прошли давно!

– Да я, в общем-то, в курсе, – с пониманием и сочувствием к самому себе вздохнул Ганин.

– Тем более она женщина, – добавил я. – Девушка то есть… А у нас пока феминизмом только чуть-чуть подванивает…

– Кстати о девушках! – Ганину, слава богу, надоела эта неведомая мне Линда Хант с ее треклятым Голливудом, а заодно и Мураками с ее дурацкими волосами. – Ты Дзюнко позвонил?

– Зачем? – удивился я. – Предупредить, что ее законный муж домой едет?

– Нет, предупредить, что он не один едет, – уточнил Ганин. – Время второй час, а тут я заваливаюсь!…

– Брось! – успокоил я его. – Дзюнко тебе всегда рада. Вот, правда, как узнает, что ты сюда, в Айно-сато, к другой девушке шастаешь, тогда, может, радоваться перестанет…

– Если бы я действительно шастал!… – запыхтел Ганин. – Где твой поворот? Этот, что ли?…

– А то ты не помнишь!

Ганин безошибочно подрулил к нашему дому. Окна были безнадежно темными, что свидетельствовало о моей наивности в плане мечтаний по поводу ночных бдений Дзюнко в безрадостном ожидании своей недисциплинированной служивой половины. Ганин заехал левой половиной своего «галанта» на тротуар перед домом, чтобы не загромождать проезд моим работящим соседям, которые уже через пять часов начнут разъезжаться по своим далеким конторам и офисам. Я открыл дверь своим ключом, и мы зашли в дом.

– Жрать хочешь, Ганин? – полушепотом обратился я в полутьме к силуэту Ганина.

– Хочу, – прошептал мне в ответ силуэт.

– Ты же ужинал сегодня в ресторане! – напомнил я ему. – С красивыми женщинами!

– И мужчинами! – уточнил Ганин. – И не сегодня, а вчера! Ты на часы посмотри! Я полночи не ел!

– Тогда ползи в столовую! – приказал я ему и на часы смотреть на всякий случай не стал.

– Нет, я сначала в другое место поползу. – И Ганин на ощупь стал двигаться в направлении ванной с туалетом.

Я же впотьмах добрался до нашей крохотной кухни, отделенной от столовой стеной с огромным раздаточным окном, включил наконец-то свет и убедился в том, что Дзюнко все-таки хоть немножко, но ждала меня: на открытой полке буфета светились, соответственно, оранжевым и зеленым огоньками шарообразная, в виде элегантной хай-тековской кубышки, никелированная рисоварка и высокий белый пластиковый чайник-термос, что предполагало наличие в них, опять же соответственно, свежесваренного и сохраняемого в горячем состоянии риса и крутого кипятка, которым я могу залить сублимированную лапшу, пенопластовая миска с которой стояла непочатой рядом с чайником. В это время где-то в сумрачных недрах нашего скромного жилища Ганин, как сказал бы русско-американский классик, «обрушил дом» и, сопровождаемый медленно угасающим рокотом туалетного водопада, триумфально вошел в столовую, как сказано в уже несколько иной классике, «с огромной улыбкой на лице».

– Ребята твои спят, что ли? – спросил он, праздно оглядываясь по сторонам.

– Нет, Ганин, в поле вышли! – огрызнулся я на его тупой вопрос. – Есть будем?

– Нальете – выпью! – опять процитировал свою бессмертную теперь уже киноклассику Ганин.

– Пиво в холодильнике, – указал я ему подбородком на гигантский бежевый шкаф, который полгода назад проглотил ровно половину моей месячной зарплаты.

– Ты будешь? – поинтересовался Ганин уже изнутри холодильника, по-страусиному засунув туда голову и одновременно загромоздив своим задом проход из гостиной в кухню.

– Те же и они же!… – раздался из темноты сонный, но снисходительно спокойный голос Дзюнко. – Приезжают только ночью – и то для того, чтобы пива надраться!

– Ой, Дзюнко, привет! – Ганин был вынужден перейти на японский, что означало введение временного моратория на бесконечные цитаты и каламбуры. – Извини, мы тут…

Дзюнко, широко зевая и продирая глаза, обогнула застывшего с банками пива «Саппоро» в каждой руке Ганина, зашла в столовую и плюхнулась за стол. На ней была ее любимая розовая осенняя юката – достаточно теплая для холодных октябрьских ночей, но и не такая толстая, какие она носит зимой, когда весь наш Айно-сато засыпает стометровым слоем снега и дома, невзирая на гордость большинства местных домов – централизованное отопление, как, скажем, и у давешних Китадзим, стоит такая жуткая холодрыга, что не спасает и сотня напяленных байковых юкат. Я сел напротив и внимательно посмотрел в ее глаза.

– Чего? – буркнула она сердито, взглянула на меня, затем на Ганина и поплотнее запахнула на не к ночи будь помянутой зрелой груди свою злополучную юкату.

– Извини… – вздохнул я и отвел взгляд.

– Если бы я, Такуя, каждый такой вот раз тебя извиняла, – она опять глубоко и как-то очень аппетитно вздохнула, – у меня «извинялка» давно сломалась бы, как та «обижалка»…

– А что, «обижалку» ты так до сих пор и не починила? – стараясь звучать не слишком уж ехидно, поинтересовался я. – Приятно слышать!… И вообще давно тебя не видел…

За одни резиновые сутки, начавшиеся для меня утром в понедельник, который все никак