Андрюшка сидел печален и нем. До хлёбова и дымящихся кусков говядины он не притронулся, а водку пить не решался, так как не был к ней приучен.

Отец бегал по хате, подолгу задерживал налитые мутной слезой глаза на Ваське и шептал нежные слова. Потом останавливался перед наклеенной на стену картинкой из старого журнала: на картинке был изображен какой-то посланник в цилиндре и его жена, красавица с удивленно поднятыми бровями; тыча им в глаза вилкой, вахмистр выкрикивал все газетные ругательства о буржуях, которые мог припомнить, и стонал: «Ах, горе, горе…»

Опорожнив бутылку, он принялся за другую.

Перед воротами собралась толпа. Одни ругали старика, другие кляли войну, иные вспоминали, где, когда и каким видели Ваську в последний раз, и все жалели его.

Из-за угла вывернулась Наташа. При ее приближении голоса замолкли. Посторонились, пропустили, ни слова ей не сказав. Еще ничего не зная, но уже полная тревоги, она пробежала, дробно стуча каблуками, каменистый двор и, распахнув дверь, бросилась к отцу.

– Папа! – поцеловала его в колючую щеку. – Господи, вернулись? Народ перед воротами, я так и подумала, что вы вернулись.

Андрюшка, не переносящий бабьих нежностей, поздоровался с сестрой за руку.

– А где Вася? – просто спросила Наташа, сбрасывая жакетку и фартук.

– Лошадь ковать заехал, – твердо ответил Андрюшка и, с шумом выдвинув ящик стола, достал кружку и налил себе кишмишовки.

– Надолго али совсем отвоевались?

– Не, повидаться приехали.

– Мама, – Наташа только сейчас заметила нахохлившуюся мать, – чего ты такая сумная? Неможется?

Старуха, готовая опять разрыдаться, надвинула на глаза платок и, что-то пробормотав, вышла в кухню.

– Андрюша, много вы с братцем кадетов порубили, а может быть, только зря вас казенной кашей кормили?

– Много… вона. – Он потянул из-под стола черный от засохшей крови клинок, который забыл вычистить.

Она ахнула.

– И не страшно?

– Обнакновенно, атака, – сказал Андрюшка, не глядя на сестру, – кадеты в нас стреляют, промахивают, а мы без промаха шашками секем…

Наташа умывалась над тазом и жаловалась отцу:

– Ты бы мне, папаша, какую другую работу подыскал. Начальник завода у нас ужасная гадина, к девчонкам пристает. Нюрку Богомолову обрюхатил и с работы выгнал, а в позапрошлую субботу позвал Варю Шустрову пол в кабинете мыть и ее понасильничал.

– Кто у вас начальник? – оторвавшись от своих мыслей, точно из воды вынырнув, спросил отец.

– Вяхирев, полковник… Он давно, с пятнадцатого года, начальствует, сколько из-за него слез пролито… Он такой жирный, пучеглазый, как жаба. – Наташа с полотенцем в руках села на лавку. – Гадина он, гадина белогвардейская, как мимо ни проходит, всегда ущипнет или рванет.

– Полковник?.. И к тебе пристает? – спросил отец, останавливаясь перед дочерью.

– Нам с Клавкой проходу не дает, синяки не сходят. – Она приспустила с плеча кофту, показывая отметины, и заплакала. – Ты бы нас, папаша, охлопотал куда-нибудь в лазарет, что ли, или, кажись, на поденщину и то с радостью пойдем.

Старик опрокинул в себя последний стакан огневой кишмишовки и, подтягивая пояс, крикнул:

– Сынок, на́ конь!

Андрюшка шеметом выскочил из-за стола и, сорвав с гвоздя папаху и нагайку, кинулся в дверь.

На кухне мать с дочерью ухватили старика за руки и заголосили.

Он стряхнул их с себя и твердым шагом вышел во двор. Сын подвел ему заседланного жеребца. Воробей легко, не по-стариковски, не ставя ноги в стремя, прыгнул в седло и, вылетев со двора, пустил коня рысью вниз по улице.

Андрюшка не отставал от него.

У заводских ворот, под газовым фонарем, около казенной полосатой будки опирался на винтовку бородатый часовой.

– Кто? Пропуск? – лениво окликнул он двоих верхоконных.

– Свои, не видишь? – ответил Воробей и строго добавил: – Зови полковника Вяхирева, должен я ему вручить лично срочное предписание штаба фронта! – И, выхватив из-за пазухи записную книжку, старик помахал ею перед носом часового.

Тот переступил с ноги на ногу – обут он был в опорки – и сказал:

– Согласно устава, не могу покинуть пост.

– Зови давай! – серчая, крикнул Воробей и наехал на него конем. – Какие ныне уставы, не старый режим.

Почесавшись и подумав, часовой приставил винтовку к будке и ушел.

«Вахлак! – с ненавистью подумал старик и, перегнувшись с седла, достал винтовку и, вынув затвор, поставил ее на место. – Тоже «согласно устава», суконное рыло, а того не знает, что стоять на часах без примкнутого штыка не полагается».

Через невысокий забор был виден заводский двор и утопающий в зелени, ярко освещенный дом, занятый под квартиры администрацией. На открытой террасе гудели голоса, бренчала гитара, вспыхивал женский смех и, покрывая всех, ревел пьяный бас: «Быстры, как волны…»

За воротами послышалось шарканье ног.

Воробей положил руку с наганом на гриву жеребца.

Вышел часовой, за ним в раме калитки показался низенький толстый человек; икая и ковыряя в зубах, он сердито спросил:

– Ну, что?.. Откуда?.. Ну, давай!

– Из штаба фронта, срочная! – Протягивая в левой руке записную книжку, Воробей взмахнул правой и выстрелил полковнику в белый лоб.

Отец и сын одновременно рванули поводья, и враз свистнули их нагайки. По темным улицам города они мчались во весь опор: искры из-под копыт коней взлетали выше голов.

Не заезжая домой, оба ускакали к своей сотне.

Через несколько дней на фронт в автомобиле припылила следственная комиссия городского Совета. Воробьеву с сыном было предъявлено обвинение в убийстве начальника порохового завода товарища Вяхирева.

– Не могу знать, – сказал старик. – Младшего сына вот у меня кадеты свалили, это действительно…

Сотня выстроилась, и все партизаны, как один, подтвердили, что Васька Воробьев убит, а сам Воробей с сыном Андреем из части не отлучались.

Сбитая с толку комиссия укатила ни с чем.

Наташа осталась работать на заводе.

Председатель хуторского ревкома Егор Ковалев, склонив большую, с тугим завитком на маковке голову, вырвал из ученической тетради бледный, разграфленный синими жилками листок и медленно, с тяжелым нажимом, нацарапал: «Приказываю срочно доставить неизвестную графиню из дома казака Болонина». Он пристукнул к бумаге закопченную над свечкой печать хуторского старосты, нарочно стертую так, что на ней ничего невозможно было разобрать, и подал предписание своему помощнику Артюшке Соколову: