Письмо

30 сентября 1999 г.

Том, здравствуйте! Я последний день в Париже, завтра улетаю в Москву и сразу же – в Оренбург на пушкинский концерт, а потом в Киев.

В Париже мой концерт в Театре поэзии прошел, по-моему, неплохо. Во всяком случае, меня сразу же с этим концертом пригласили в Рим, но я в это время буду в Киеве, т. к. там оговорено все было заранее. Сидела я в Париже около месяца. Каждый день ходила или в театр, или в кино. Что-то было интересно, ну, например, «Вишневый сад» в «Comédie-Française». Это было неожиданно для меня, потому что мне кажется, что Чехова они играть там не умеют. Ан, нет! Прекрасно! Особенно Гаев – Северин (он поляк). И в «Odéon» «В ожидании Годо» – все 4 актера превосходно. Мне последнее время мешает мысль, что театр должен быть молодым. Когда на сцене старые актеры – мне за них стыдно. Особенно за женщин. Но эти 4 старых актера в «Odéon» примирили меня с театром. Из кино – мило последний фильм Кубрика с прелестной актрисой, хороший «Девятые врата» Романа Полански и «Молох» Сокурова. Если Вам попадутся эти названия на глаза – советую посмотреть.

Конечно, подхватила тут грипп и провалялась в постели дня четыре. Сделала сама себе укол против гриппа, но забыла приложить ватку, и все лекарство вытекло наружу. Чувствую себя сносно.

Мне позвонили из Нью-Йорка, они 5 июня следующего года устраивают там вечер памяти Иосифа Бродского. Пригласили меня. Приеду, «е.б.ж.», как писал Толстой в своих дневниках.

В Париже долго была, потому что не хотелось возвращаться в Москву, но и здесь не хотела бы жить, хотя мне тут удобно: квартира и машина.

Бегать пешком и ездить в общественном транспорте я уже не могу – устала. Денег по моей карточке потратила мало, мне заплатили за концерт, но когда карточка в сумке со мной – мне спокойнее.

Фотография Вашего внука прекрасна! Лицо мудрого человека. Интересно, кем он будет?

Посылаю Вам мою программку стихов, которые были на концерте. Переводы были напечатаны отдельно, а мои комментарии по Пушкину переводила синхронно девочка с микрофоном в первом ряду. Зал был полон. В основном французы. По Пушкину были симпозиумы в университетах, и даже открыли памятник в каком-то саду – я не видела. Целую. Поклон всем Вашим.

Алла Демидова

Ремарка

Когда французы берутся за какую-то идею, они сначала в нее «вгрызаются», а потом забрасывают. В 1999 году они решили понять, почему в России молятся на Пушкина. Поставили ему памятник в Сквере поэтов, рядом с Гюго. А в Театре поэзии, около Центра Помпиду, где до этого русские никогда не выступали, – устроили цикл вечеров. Владимир Рецептер выступил с «Русалкой», актеры Анатолия Васильева – с концертом, Юрский, я – каждый со своей пушкинской программой; и еще были неизвестные мне поляки. После наших вечеров зрители устраивали в зале ночные бдения. Ставили свечки, гасили свет (так они сломали весь свет, который долго выстраивал для себя Васильев) и читали Пушкина, севши в круг. А потом кто-нибудь вставал и говорил какой-нибудь «новый» факт биографии Пушкина. И все: «Ах!»

Открывал весь цикл вечеров Андре Маркович, он сейчас заново переводит всю русскую классику. В Малом зале он читал лекцию о Пушкине. Я пришла послушать. В зале – французы. Основная мысль, которая, кроме хрестоматийных сведений, была в его лекции: Дантес не мог быть влюблен в Наталью Николаевну, потому что он был «голубой». У слушателей – шок. Директор Театра поэзии, когда я потом с ним ужинала, все время повторял: «Дантес, оказывается, был голубой!..» Да, голубой. Такие они для себя делали открытия.

На своем вечере я читала стихи и делала какие-то комментарии по ходу. Ну, например, как возникла «Осень». Это ведь не про времена года. Это впервые описано, как возникают стихи:

Душа стесняется лирическим волненьем,

Трепещет и звучит, и ищет, как во сне,

Излиться наконец свободным проявленьем…

Или «Бесы», которые написаны 7 сентября, в первую Болдинскую осень, перед женитьбой. Тогда светило солнце, а в стихотворении – бег зимней тройки, вьюжность. То есть это было – смятение души.

Я построила концерт так, чтобы ритмы были разные, не повторялись. Все стихи были напечатаны в программке, я боялась, что зрители начнут шелестеть этими программками и мне мешать, но они сидели тихо, как мыши. Я была сильно освещена, не видела их и думала: «Что они, спят, что ли?» После концерта спросила переводчицу, которая сидела в первом ряду, она говорит: «Нет-нет, они читали, но так тихо!»

На самом деле Пушкина перевести невозможно. Например, та же «Осень». Эпиграф из Державина: «Чего в мой дремлющий тогда не входит ум». Именно дремлющий – на грани сна и бодрствования, на грани Жизни и Смерти. И вся «Осень» на этой грани. А переводят: «Чего в мой мечтающий тогда не входит ум». Смысл потерян, не говоря уже о музыке. Или еще: «Подъезжая под Ижоры, / Я взглянул на небеса…» Ижоры – это предпоследняя станция перед Петербургом. Ехали они с Вульфом и, видимо, вспоминали племянницу Вульфа. В середине стихотворения Пушкин вроде бы объясняется ей в любви, но именно – «подъезжая под ИЖОРЫ». Кончается стихотворение словами: «И влюблюсь до ноября», то есть все – несерьезно. А переводят: «Подъезжая к какой-то маленькой деревне». Юмор пропадает.

Еще в Москве я знала, что буду выступать в Театре поэзии на большой сцене. Зала этого я не видела и, собираясь, все думала: как бы мне его оформить? У меня дома есть гипсовый скульптурный портрет, но не повезешь же с собой такую глыбину! Я позвонила в музей Пушкина и попросила какую-нибудь репродукцию портрета Кипренского. Потому что Кипренский хотел – еще при жизни Пушкина – сделать выставку в Париже, но не получилось. Тогда же Пушкин написал прелестное стихотворение:

…Себя, как в зеркале, я вижу,

Но это зеркало мне льстит. <…>

Так Риму, Дрездену, Парижу

Известен впредь мой будет вид.

Французы очень красиво подвесили этот портрет – вся сцена была затянута черным, а он словно парил в воздухе. Я рассказала зрителям про портрет из Музея Пушкина, и в конце вечера ко мне подошел какой-то американский корреспондент, стал что-то говорить и потом удивленно спрашивает: «Музей Пушкина дал этот портрет?!» Я говорю: