Безногий молодой офицер только что умер. Сначала его кровать огораживают ширмой, потом за телом приходят санитары с носилками. Накрытое одеялом, оно кажется таким маленьким — и не подумаешь, что там взрослый мужчина.

Лейтенант с ранением в голову продолжает звать свою сиделку-монахиню-любовницу все более исступленным голосом. Думаю, он не доживет до завтрашнего утра.

Это место представляется мне преддверием ада. Несомненно, такие же мысли возникают и у других образованных людей, ибо на стене у окна, за которым видна Золотая Мадонна, углем нацарапаны слова «PER ME SI VA NE LA CITTA DOLENTE, PER ME SI VA NE L'ETTERNO DOLORE, PER ME SI VA TRA LA PERDUTA GENTE». Сестра Поль-Мари говорит, что монахини не стали стирать надпись, поскольку сделавший ее офицер сказал, что это стихи, прославляющие их доброту и заботу. Судя по всему, никто из монахинь не знает ни итальянского языка, ни итальянского поэта Данте.

Это цитата из «Ада», разумеется, которая в переводе гласит: «Я УВОЖУ К ОТВЕРЖЕННЫМ СЕЛЕНЬЯМ, Я УВОЖУ СКВОЗЬ ВЕКОВЕЧНЫЙ СТОН, Я УВОЖУ К ПОГИБШИМ ПОКОЛЕНЬЯМ».[8]

Идут врачи со своим проклятым шприцом. Продолжу позже.

15 июля, суббота, без малого полночь

Оглушительный грохот канонады. Я вижу Мадонну с Младенцем, освещенную сзади непрерывными орудийными вспышками; блики от них дрожат на крашеных белых половицах, точно отсветы незримого пожара.

Единственный другой человек в палате, не спящий сейчас, лежит через проход от меня — пораженный фосгеном парень. Он издает совершенно ужасные звуки. Я стараюсь не смотреть на него, но невольно поглядываю украдкой каждые несколько секунд.

На искаженном дьявольской гримасой

Лице таращатся пустые бельма;

Отравленная кровь клокочет хрипло

В разъеденных, сожженных газом легких

И пузырится жгуче-горькой пеной

На изъязвленном черном языке…[9]

Каждый вздох дается несчастному с невероятным трудом и страшной болью. Мне кажется, он не доживет не то что до утра, а и до десятого такого вот мучительного вздоха… однако я уже насчитал десять, прежде чем написал последние слова. Возможно, он обречен дожить до утра и даже протянуть дольше, хотя я решительно не понимаю, зачем человеку посылаются такие чудовищные страдания. Рядом с ними крестные муки Христа кажутся пустяком.

Я не смог заснуть, потому что ждал появления Прекрасной Дамы. На моем запястье и рукаве пижамы сохранился слабый аромат фиалковых духов, и я подношу руку к лицу, когда гангренозный смрад становится совсем уже невыносимым.

Она наверняка придет сегодня ночью.

Напишу-ка про атаку, пока жду. Может, она перестанет мне сниться.

Мы поднялись и пошли вперед в 8.45. На некоторых участках линии наступления, я знал, немецкие траншеи находились примерно в трети мили от наших, но нас от вражеского передового окопа отделяла какая-нибудь сотня ярдов. Я постарался убедить себя, что это дает нам явное преимущество, и выбрался наверх.

В первый момент я почувствовал легкое головокружение от того, что наконец-то оказался на поверхности земли. Потом тупо подумал: «Да тут пчелы». Воздух был наполнен жужжанием — в точности как в тот раз, когда я еще мальчишкой потревожил огромный улей в саду мистера Алкнута. Увидев фонтанчики земли, взлетающие повсюду вокруг, я сообразил, что жужжат пули. Я чуть не остановился, охваченный ужасом при мысли о стальной пуле, ударяющей мне прямо в лицо, но потом сильно прищурил, почти зажмурил глаза, немного наклонился вперед и заставил себя идти вперед вместе со всеми.

По всей линии наступления наши люди шли под смертоносный огонь противника — впереди офицеры и сержанты, за ними пехотинцы с примкнутыми штыками, а следом пулеметчики с «льюисами» и носильщики боеприпасов, сгибающиеся под тяжелым грузом. Я заметил, что все — включая меня — идут сильно наклонившись вперед, словно навстречу сильному ветру или дождю. Сержанты продолжали кричать солдатам своих взводов, чтобы они держались врассыпную и не сбивались в кучи. Пока я косился по сторонам прищуренными глазами, люди начали падать.

Выглядело это странно. Люди просто валились наземь, почти небрежно, словно играющие в войну дети. Поначалу подумал, что некоторые из них струсили и пытаются спрятаться от вражеского огня — но там, где они падали, никаких укрытий не имелось, и через несколько секунд следующие пули вонзались в простертые тела, заставляя их слабо дергаться. Пули входили в плоть с глухим звуком, очень похожим на знакомый всем нам стук пуль, ударяющих в брустверные мешки. И воздух по-прежнему был наполнен жужжанием.

Мной овладел столь дикий страх, что сил хватало только на то, чтобы удерживаться на ногах и сохранять равновесие, пока я двигался вперед, осторожно огибая воронки и гниющие трупы. Комья земли взлетали передо мной и позади меня. Мой ум почему-то оставался совершенно бесстрастным.

Я пошел в атаку с дюжиной или больше солдат из своего взвода, но все они попадали один за другим. Я остановился около одного парня, лежащего ничком, и спросил: «Ты ранен?»

— А чем, по-твоему, я тут занимаюсь, кретин чертов? — проорал в ответ грубый малый. — Сраные маргаритки собираю, что ли? — В следующий миг пулеметная пуля ударила прямо в центр его каски, он выблевал свои мозги, а я двинулся дальше.

Наконец рядом со мной остался только один человек, в котором я смутно опознал капрала Вудлока из 11-го взвода. Когда до вражеского заграждения оставалось менее пятидесяти ярдов, капрал начал смеяться. «Господи, сэр! — по-мальчишески весело прокричал он. — Господи, сэр, похоже, мы с вами единственные, кто перейдет через эту чертову полосу! — Он захихикал. — Господи, сэр… — снова начал он, но тут несколько пуль разорвали в красные клочья защитный китель у него на груди, и он повалился боком в мелкую воронку. Я засунул свой дневник в карман, взглянул на часы и резво зашагал вперед.»