Профессор, явно знавший, что это непременно произойдет, повелительно крикнул:

– Дышите, господа, дышите… Глубже!

Федосея мутило, и он промолчал, а Деготь, хоть и чувствовал себя не лучше, выдавил:

– Эх, профессор, сколько уж вместе, год почти, а все вас из товарищей в господа кидает. Какие мы вам господа?

Из-за пазухи он достал плоскую металлическую фляжку, хлебнул, крякнул молодцевато и протянул ее Федосею. Тот, торопясь, запрокинул голову.

Коньяк скользнул внутрь и расставил внутренности по местам.

– Простите, друзья мои, волнуюсь…

Федосей вытер губы.

– Может быть, по этому поводу… – Он нерешительно протянул немцу флягу, но тот жестом отказался, и фляга вернулась к хозяину.

Легко перелетев от одной стены к другой, немец снял стальные заслонки с окон.

– Ух ты!

Агент Коминтерна не глядя завернул пробку и сунул коньяк обратно за пазуху. Такого они еще не видели. Такого еще никто не видел!

Раскрасневшийся профессор торжественно объявил:

– Мы с вами на круговой околоземной орбите! Поздравляю вас, товарищи! Будем считать, что первый этап нашего эксперимента прошел нормально!

Видно было, что Ульриха Федоровича разбирало поговорить. С несколько глуповатой улыбкой он шевелил губами, глядя на Землю.

А колыбель человечества медленно кружилась у них под ногами. Там остались товарищи, еще не знавшие, что аппарат сделал то, для чего его создавали!

Федосей расправил плечи и запел «Вставай, проклятьем заклейменный!..» Деготь подхватил со второй строки. Вытянув руки по швам, они висели в невесомости и пели главную песню революции. Профессор не пел, но Федосей видел на глазах у него слезы. В этот миг все тут было впервые. И корабль в космосе, и «Интернационал», и слезы профессора…

Коснувшись ладонью глаз, профессор сиплым голосом сказал:

– Надо сообщить на Землю… Федосей, вызовите лабораторию….

Федосей подтянулся к радиостанции и застучал ключом. Несколько раз он вызывал стартовую площадку, прижимая эбонитовые кружки наушников к ушам, но тщетно.

– Связи нет, профессор.

Легко коснувшись рукой стены, профессор подлетел к Малюкову, подхватил наушник, хотя и без наушника слышно было, как воет там мировой эфир.

Несколько секунд профессор вертел рукоятки настройки, но вой не унимался. Угрюмый звук висел в кабине напоминанием об окружавшей корабль неизвестности.

– Голос мирового пространства! – торжественно сказал немец, подняв палец. – Мировая Пустота приветствует нас!

– Или антенну оторвало, – прозаически возразил Деготь. Коньяк уже разошелся по крови и мир вокруг стал понятным. – Предлагаю выйти и посмотреть…

Федосей с удивлением посмотрел на товарища, мол, что тот такое предлагает, но профессор удивил его еще больше. Он с воодушевлением отозвался:

– Отличная идея! Только надо прикрепить себя к кораблю…

Профессор отодвинул щиток в стене и оттуда выплыло несколько мотков… Да пожалуй что веревок. Они медленно, словно подталкиваемые слабым ветром пуховые комки, полетели по кабине. Федосей взлетел над креслом и поймал один. Скорее всего, все же не веревка, а трос. Гибкий, свитый из нескольких жил, правда, все-таки тонковатый… Из такого впору сеть на крупную рыбу плести, а не к кораблю привязываться.

– Это вот этим, что ли, к кораблю-то?

Деготь энергично кивнул, что, мол, не ошибся товарищ, именно этим.

– Именно, – подтвердил профессор.

Федосей смотрел то на одного, то на другого с удивлением.

– Так на этом хорошую рыбу на берег не вытянешь…

– Не забывайте, что веса в вас тут нет…

– А от холода не порвется? У нас в Сибири от холода, бывает, рельсы на железной дороге лопаются… а тут…

Он поднял брови, показывая, что не может подобрать определения к тому, что держал в руках.

– Вы же говорили, что за бортом просто неестественный мороз, чуть не 150 градусов…

– Нет, вы меня, товарищ Малюков, невнимательно слушали.

Профессор даже слегка огорчился, нахмурил брови.

– Есть места, где и за двести в минус по Цельсию. Но, разумеется, ничего не случится… В смысле не порвется… А что мороз… пусть. Там внутри проходит электрический ток и нагревает канат.

Продолжая с тем же сомнением глядеть на тонкую привязку, Федосей сказал:

– Ну, раз так, то давайте… Я вам, профессор, почему-то верю…

Он несколько раз согнул-разогнул трос, словно ждал, что тот разломится, но ничего с тем не произошло. Ну, хорошо, трос… Он посмотрел за стекло. За иллюминатором ничего не изменилось.

– Постойте, постойте… А в чем мы… В чем мы туда? Там же дышать нечем!

– О-о-о-о, не волнуйтесь. Об этом мы позаботились!

Профессор распахнул дверцу шкафа, и на свет явилась специальная космическая одежда – пустолазные костюмы. Разговоры о них Федосей слышал, хотя видеть своими глазами не довелось – их привезли, когда он ездил в Москву. После разговоров они представлялись отчего-то похожими на водолазные скафандры.

Правда оказалась еще интереснее.

Костюм был похож на коробку, спеленатую толстыми гофрированными трубами. Деготь тряхнул ее, и те развернулись, сразу став похожими на упитанных гусениц. В одном месте между шлангами поднимался стеклянный горб, похожий на шлем водолаза.

– Это…

– Показываю, – сказал Деготь, опережая вопросы. Он что-то нажал, и одна из стенок ящика откинулась вперед. Коминтерновец опустил ноги в открывшееся отверстие и, нелепо зависнув в воздухе, завозился, устраиваясь. Что-то у него не шло. Глухо ругнувшись, он, наконец, словно провалился, и голова его показалась в стеклянном колпаке. Федосей посмотрел вниз. Ног у одежды не было. Обитателю скафандра приходилось сидеть по-турецки, скрестив ноги. Предупреждая его вопрос, профессор объяснил:

– Нет необходимости. Там не ходят. Там – летают…

Тем временем Деготь, сунув руки в перчатки на конце рукавов, потянул рукоять, что торчала сбоку. Передняя стенка бесшумно встала на место, изолировав человека от окружающего мира.

– Вот вам костюм для космических прогулок! Попробуйте?

Подплыв к шкафу, Деготь, как ни в чем не бывало, выхватил пустолазный костюм из зажимов и бросил его Федосею. Губы товарища шевелились, но ни звука оттуда не доносилось. Он снова дернул за рычаг, дверца на брюхе открылась, и оттуда донеслось:

– Шевелись, Федосей Петрович. Ждать не буду. Один в Историю войду…

Если с высоты четырех-пяти верст Земля больше казалась шарообразной – напичканный нужными знаниями мозг сам подсказывал, как нужно воспринимать планету, – то тут ее шарообразность просто била в глаза.