— У вас гости, — пробормотал он. — Прошу прощения. Отвлек.

Адвокат принялся было уговаривать его остаться, но Ожогин уже шел к выходу, держа ридикюль перед собой, словно боялся выпустить из виду.

…Ошеломление. Недоумение. Он не мог понять. Почему она ничего не говорила ему? Это не просто странно, необъяснимо — дико! Он, Ожогин — первый, к кому она должна была с этим прибежать. Да, но с чем «с этим»?

Перед ним лежали две стопки бумаг. Ожогин осторожно брал одну бумажку, вертел в пальцах, клал обратно. Брал другую. Корешки чековой книжки. Суммы довольно внушительные. Двести, триста рублей… Выписаны некоему Владимиру Бертольдовичу Дику. Записки, в которых тот же Дик — подпись резкая, четкая — назначает время свидания. Рецепты. Медицинские заключения — Ожогин пробовал прочитать, но не понял ни слова. Таблицы с цифрами — гемоглобин, тромбоциты, лейкоциты… Лара была больна. Но чем? Как долго? Как серьезно? И — ни полслова, ни ползвука. Почему? Почему она скрывала? Чего-то боялась? Но что предосудительного может быть в болезни? И как это непохоже на его Лару, которая поднимала шум на весь мир из-за пустячной простуды, капризничала, рыдала, таскала его с собой по врачам. Кстати, среди них он не помнит ни одного по фамилии Дик. Он должен увидеть этого Дика. Он должен все узнать и все понять. На рецепте есть адрес — Большой Чернышевский переулок, совсем недалеко от «Националя», в котором он остановился.

Как в лихорадке, Ожогин вскочил, запихнул в ридикюль бумаги, сунул руки в рукава пальто, схватил ридикюль в охапку, и вот он уже на лестнице, вот снова в лицо летит колючая снежная крошка. Он не чувствует холода. Извозчик? Таксомотор? Нет времени останавливаться. Он почти бежал, лишь из приличия удерживая шаг. Высокий подъезд. Лифт за резной решеткой. Мимо, мимо. Он не может ждать, пока тот спустится. Клекот звонка. Горничная с растерянным лицом.

— Господа уже отдыхают.

— По срочному делу.

— Но…

— Кто там, Даша? — недовольный крик из глубины квартиры.

В прихожей появляется старик с седой благообразной бородой. Домашняя куртка. Сердитый вид.

— Что вам, милостивый государь?

— По срочному делу, — повторяет Ожогин как пароль. — Позвольте отрекомендоваться — Александр Федорович Ожогин. Моя жена Раиса Павловна Ларина была когда-то вашей пациенткой. Она умерла… погибла…

Старик хмурит брови.

— Да-да, я помню эту историю. Чем же обязан?

— Только что мне в руки попали бумаги, из которых следует, что Лара… Раиса Павловна была больна и обращалась к вам за помощью. Я ничего не знал. Она скрывала. Я… Мне… — запинался Ожогин. — Мне очень важно знать, чем она болела, — наконец выпалил он и перевел дух.

— Болела? — брови старика поползли вверх. — Она ничем не болела.

— Но… — Ожогин облизал пересохшие губы.

— Пройдемте в кабинет. Там удобней.

Не снимая пальто и по-прежнему держа в охапке ридикюль, Ожогин последовал за Диком. В кабинете он протянул свою ношу врачу. Тот вынул несколько бумаг, бросил быстрый взгляд.

— Да, это мои рецепты и рекомендации. Я пользовал Раису Павловну несколько лет. Чтобы не соврать… Лет семь или восемь. Странно, что она ничего вам не говорила. Хотите коньяку? Нет? Я бы на вашем месте выпил. Садитесь, голубчик. — Дик указал на большое кабинетное кресло. Ожогин присел на краешек. В голове его царил полный кавардак. Семь или восемь лет… Как могло случиться, что он столько времени ни о чем не догадывался? Невероятно!

— Это все, знаете ли, последствия той давней истории, когда она потеряла ребенка, — Дик осекся. — Простите. Надеюсь, вы в курсе? — Ожогин кивнул. В первый год его жизни с Ларой у нее случился выкидыш. С тех пор она не беременела и никогда не говорила о детях.

— Так у нее были проблемы по женской части, — Ожогин с трудом разлепил непослушные губы.

— Проблема у нее была одна, — вздохнул Дик. — Ваша супруга страстно хотела иметь ребенка. К сожалению… Да что с вами, голубчик? Нет, я решительно настаиваю на коньяке.

Голова кружилась, но он упрямо шел вперед. Город — казалось ему — ходил ходуном в неистовом танце, все притворялись. Все скрывали истинную суть. Вон та красотка — на самом деле старая облезлая карга. А этот тощий юноша в студенческой шинелишке — выросший до невероятных размеров дворовый пес. Лара страстно хотела детей? Его Лара? Та Лара, которую он знал? Или не знал? Что, собственно, он знал о ней? Разве говорили они когда-нибудь о чем-то важном, кроме съемок? Это он страстно хотел детей, чтобы привязать Лару к себе — такую текучую, такую непостижимую и недостижимую. Даже держа ее в объятиях, он ощущал, что она, как песок, сочится у него меж пальцев и — утекает, утекает, утекает. Значит, все было не так. Не то. Обман. Значит, он сам обманывал себя. Быть может, и весь мир другой? Не такой, каким виделся ему все эти годы? Может, он зря боялся, зря страдал? Другая Лара… А смог бы он любить другую?

Мысль о том, что на самом деле он любил не Лару, а чужую незнакомую женщину, показалась ему отвратительной. И все вокруг приобрело искаженные неприятные черты. Как уродливы эти голые ветки! Похожи на скелет. Столб с качающимся фонарем — словно горбатый старик с трясущейся головой. Сугроб… Внезапно слепящий свет брызнул ему в лицо. Вздрогнув, он вскинул голову и, сильно щурясь, принялся озираться. Он не заметил, как добрался до Страстной площади. Перед ним высился памятник… Он прищурился еще сильнее. Да что же это такое? Мир и правда перевернулся? Или он, Ожогин, сошел с ума? Тверского бульвара больше не существовало. Вместо стройной аллеи, обсаженной липами, за спиной бронзового Пушкина раскинули лохматые метелки пальмы. Над ослепительно желтыми песками висело солнце, похожее на апельсин. Поодаль, опираясь на палку и как бы переговариваясь с поэтом, в вольной позе стоял совершенно черный голый человек с раскрашенным лицом в юбке из банной мочалки. Ожогин нагнулся, подхватил горсть снега и потер виски. Видение не исчезло. Напротив, приобрело четкость и завершенность кошмара. Ожогин застонал. Он в ловушке. Как выбраться из западни? Как вернуться в привычный мир, пусть даже он оказался фальшивкой? Мир, где Лара была Ларой, улицы — улицами, а сам он… Господи, да он уже давно не понимает, кто он такой!

— Да уберите его из кадра, черт возьми! — вдруг раздался откуда-то сверху громкий голос. — Сколько можно повторять, чтобы очистили площадь! То у них конки туда-сюда мотаются, то дворники метлой машут! Просто издевательство какое-то!

Ожогин задрал голову. На высоком помосте, установленном на железных ходулях, происходила какая-то возня. Свет множества софитов слепил глаза и мешал рассмотреть, что именно происходит на верхотуре. Ожогин перевел взгляд на Пушкина. Пальмы сделаны из картона. Пески, солнце, черная фигура — всего лишь рисунок на огромном транспаранте, перекрывшем вход на бульвар. И он рассмеялся, прочитав надпись на плакате: «Незабываемое путешествие на родину гения „ПРОГУЛКИ С ПУШКИНЫМ“». И ниже — «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!» Ну слава богу! Кажется, все встает на свои места. Здесь съемка!