Я проснулась. Я видела бесконечно долгий сон, но сегодня наконец-то сумела отринуть его.

В моей комнате грязно. И горничная пропала. Еще кто-то писал в моем дневнике. Почерк не мой. Конечно же, я ведь спала. Как я могла писать?

Утром заглянул Патрик. Я спросила его про Брианну, но он ответил лишь, что я очень долго болела. Не помню этого. Должно быть, тот сон и был порожден болезнью.

(Дописано позже.)

Приходил Джордж.

Он очень плохо выглядит, хотя уверяет, будто бы теперь ему лучше, чем вчера. Он рассказал про Брианну. Он лжет. Я не могла забыть о подобном.

Или нет?

Джордж уверяет, что нервное потрясение и стало причиной моей болезни. Так ли это?

Дневник Эвелины Фицжеральд

16 сентября 1854 года

Начала читать дневник. Почерк отвратительный. Каждое слово приходится разбирать по буквам, но я читаю. Джордж не прав. Я обезумела до убийства.

(Дописано позже.)

Они ошиблись! Это сделала я!

Господь да помилует душу мою…

Дневник Эвелины Фицжеральд

21 сентября 1854 года

Последние дни были ужасны. Лучше бы я оставалась в безумии. Я ненавижу себя со всей силой, но ненависть эта беззуба. Что мне делать?

Раскаяние мое глубоко, но разве оно вернет Брианну?

Я вижу для себя лишь один выход. Господь да смилуется над грешной душой моей. Но она заслужила те вечные муки, на которые я обреку ее.

Солнце проникало в комнату сквозь жалюзи. Желтые пятна расползались по столу, и Наблюдатель смотрел на них. В каждом ему виделось лицо. Он знал, что лица разные, но постепенно они сливались, образуя то единственное, которое было совершенно и недоступно в своем совершенстве.

Наблюдатель любовался им до рези в глазах. И только когда красно-синие мошки затопили комнату, он зажмурился, замычал, успокаивая мигрень: не сегодня.

У него есть дела.

Поднявшись, Наблюдатель взял чай и надкушенный бутерброд. Он еще не был уверен в том, что ему делать, но знал: решит в ближайшие пару минут.

Локтем нажав ручку двери, он протиснулся в щель и произнес:

– Зачем ты от меня закрываешься?

Женщина, лежавшая на полу и упиравшаяся пятками в дверь, не ответила. Да и при всем своем желании она не могла бы ответить: рот ее был заткнут желтой наволочкой, руки и ноги связаны. Она вся, спеленутая простыней, походила на кокон, из которого – и Наблюдатель это знал – никогда не вылупится бабочка.

Он поставил чай и бутерброд на пол, наклонился и, вцепившись в узлы, оттянул женщину к окну. В этой комнате ставни смыкались плотно, не пропуская ни лучика, и желтый шар настольной лампы был единственным источником света.

Женщина заерзала, пытаясь высвободиться из цепких рук, но Наблюдатель попросил:

– Веди себя хорошо.

Он усадил ее бережно, как мог. Он говорил себе, что любит, и снова и снова находил приметы этой своей любви. Ее руки обнимали его, когда он горевал. Ее рот произносил слова, которые приносили утешение. Ее ум помог ему вырваться из ловушки безумия.

Она вся была частью его.

– Не кричи, пожалуйста, – попросил он, развязывая шарф.

Наволочку, изжеванную и мокрую, она выплюнула сама. Кричать не стала, запрокинула голову и застонала глухо.

– Ты… ты… ты убил ее.

– Она сама упала. Сама упала. Старушка упала сама, – сказал он, прикасаясь к воспаленному красному отпечатку. У нее всегда была очень нежная кожа.

– Нет. Ты убил. Я не хотела видеть, каким ты стал… я тебе верила… верила тебе… а ты взял и убил.

Ему тоже было жаль не в меру любопытную старушку, которая вдруг появилась на лестнице, где никто и никогда не появлялся. Но как знать, сколько услышала эта старушка?

Он не мог рисковать теперь, когда был настолько близок к цели.

– И Всеславу ты убил.

– Она мне мешала. – Подумав, он решил, что не стоит врать Женечке. Сестра ведь.

– Ты даже не пытаешься оправдаться.

– Не пытаюсь. Мне плохо.

– А будет еще хуже. Ты же сам понимаешь, что болен! Эта твоя навязчивая идея… послушай, мертвеца не вернуть! Она ушла. Она…

– Не надо. – Он закрыл Женечке рот, но она продолжала мычать, царапаясь сухими губами в ладонь.

– Скажи, ты и меня убьешь? – спросила Женечка, когда он убрал руку. – Убьешь ведь?

– Не знаю.

Он накормил ее с рук, отламывая от бутерброда крошащиеся куски и пропихивая в упрямый рот. Он напоил чаем, а когда чай закончился, принес горшок.

– Я тебя ненавижу, – сказала она.

Лгала. Она любит его. Иначе бы бросила еще там, в психушке. А она не бросила. И ему жаль, что придется убить Женечку.

– Я не остановила тебя сразу только потому, что не верила в эту твою камеру. Ты делаешь снимок…

– Дагерротип.

– Дагерротип делаешь, и кто-то умирает. Делаешь второй, и кто-то оживает. Сказки. Тебе всегда нужны были сказки. Ты и в родителей наших верил.

– А ты продала камеру.

– Отдала, – поправила Женечка. – На время. Чтобы ты успокоился. Чтобы понял: чудес не существует. Всеслава говорила, что надо достучаться до логики. И когда Максик появился с этой просьбой, я увидела шанс. Я сама сняла Анютку и камеру отдала. В аренду. Потом она бы вернулась… И платье бы вернулось. Камера. Снимок. Анютка живая. И тебе некуда дальше отступать.

– Анютка умерла.

– Это совпадение!

Ему снова пришлось зажать ей рот.

– Не кричи, пожалуйста. Стены здесь толстые, но вдруг кто услышит?

По блеску Женечкиных глаз он понял, что та увидела шанс.

– Это просто совпадение… совпадение…

– Если тебе легче так думать, – сказал он, сминая наволочку. – Но на самом деле ты же думаешь иначе, верно? И поэтому кремировала тело? Деньги решают любую проблему, верно? Чего испугалась? Яда? Неведомого излучения? Любого свидетельства твоей причастности. Ты права: улики надо уничтожать.

Он сдавил Женечкино лицо, вынуждая открыть рот, и запихал в него матерчатый ком, закрепив сверху шелком шарфа.

– Я не сержусь на тебя. Мне жаль, что так получилось. Но… но что вышло, то вышло, верно? Ты не хотела убивать Анютку. А я хотел убить Тоню. Знаешь почему? Потому что она знала про нас. Теперь Тоня будет молчать.

Бывший супруг Антонины Петр забился в угол и выставил вперед кулачки, точно желая защититься от Дашкиных нападок.