Диссидент Яцек Куронь вспоминал о том времени: «Люди говорили главным образом о телевизорах, раковинах, мебельных стенках, спальных гарнитурах, дачах, машинах — догоняли Запад»[483]. Внезапно поднялся польский футбол. На чемпионате мира 1974 года в ФРГ сборная Польши заняла третье место, обыграв «кудесников мяча» бразильцев, а сам чемпионат, будто предвосхищая успехи поляков, открыла своей песней Марыля Родович. Спустя два года футболисты не менее громко заявили о себе на Олимпиаде в Монреале, проиграв лишь в финале «заклятым друзьям» из ГДР. Имена Гжегожа Лято и Яна Томашевского узнал тогда весь мир, а внутри страны футбол превратился в подобие национальной идеологии, изрядно потеснив социализм.

Официальная пропаганда — и та отказалась от марксистских формул, делая упор на величии страны и единстве народа. Ради этого даже пошли на сближение с эмиграцией: ее деньги помогли восстановить Королевский замок в центре Варшавы, лежавший в руинах и при Беруте, и при Гомулке. Герек поставил задачу: удвоить ВВП, и повсюду развернулись большие стройки. «Даешь вторую Польшу!» — призывали лозунги. — «Поляк сумеет!» Все это сопровождалось пропагандой успехов и ударного труда в духе сталинских времен с их бравурной агитацией и стахановским движением. Одним из символов этого времени стала варшавская радиомачта, достроенная в 1974 году. Почти двадцать лет (до своего разрушения в августе 1991 года) она носила титул самой высокой конструкции в мире.

Однако изменение пропагандистской риторики не означало, что изменился строй. Пусть работников пера больше не держали в страхе, но цензура отнюдь не ослабила хватку; литературная оппозиция впервые попала в руководящие органы Союза писателей, но драконовские предписания устава действовали, как и раньше. По-прежнему сидели в тюрьмах рабочие, арестованные зимой 1970 года, равно как и политзаключенные. «Одни — во тьме, другие — на свету, — рассуждал литератор В. Вирпша, оставшийся после 1968 года за границей. — Сдается мне, что свет и мрак просто еще не разъединены: это время до сотворения мира»[484].

* * *

Войтыла, кажется, долго не мог осознать, сколь высоко взлетел. По свидетельству Службы безопасности, один из членов редколлегии «Тыгодника повшехного», встретивший его перед отъездом в Рим за кардинальской шапкой, так прокомментировал настроение архиепископа: «Войтыла сам в это не верит, он ошеломлен просыпавшимися на него милостями и сейчас в состоянии лишь молча их принимать. В сравнении с Сапегой он сильно проигрывает. Тот принимал милости и титулы как должное, а когда выступал, было ясно, чего хочет. Войтыла же покамест сподобился лишь на смирение… он себя ведет, как простачок в дорогой гостинице»[485].

Тем не менее уже в 1967 году о нем судачили как о вероятном преемнике Вышиньского. Внезапное назначение его кардиналом (в чем усматривали влияние Дескура) сделало Войтылу вторым по значимости прелатом в Польше. Сотрудники краковской курии уже осенью ожидали смены примаса, причем Вышиньский якобы сам указал на Войтылу как на своего наследника. «Говорят, 90% епископов поддержат выдвижение Войтылы», — информировал глава краковского отдела по делам вероисповеданий Леон Круль[486].

Подчиненные говорили, что митрополит управлял своей епархией, как семинарией. Трудно сказать, что это значит. Войтыла, прямо скажем, не проявлял блестящих административных способностей и вообще сторонился этой сферы. Его стихия была — ездить по приходам, встречаться с людьми. К неудовольствию подчиненных, он охотно принимал разные назначения в Ватикане, из‐за чего у него почти не оставалось времени на текущие дела митрополии[487].

В работе ему помогали четыре епископа, причем трое из них были старше начальника, а один в молодости организовал вокруг себя группу последователей, аналогичную Сообществу. Обслуживанием самого архиепископа занимались три монашки из конгрегации Святейшего Сердца Иисуса, которых Войтыла потом заберет с собой в Апостольскую столицу.

Войтыла разделил курию на несколько отделов (примерно по пять человек в каждом) и назначил двух канцлеров — одного по вопросам канонического права, другого — по гражданским, юридическим, административным и финансовым делам. В целом это была совсем не громоздкая структура.

Едва ли не самым сложным вопросом, с которым ему приходилось иметь дело, были финансы. Сам Войтыла к деньгам был равнодушен, но он должен был содержать свой управленческий аппарат. Часть зданий, относившихся к собственности епархии, заняли государственные учреждения, однако митрополит по-прежнему обязан был платить за их ремонт. Кроме того, архиепархия платила налоги со своего имущества и с доходов, в том числе с даров. Поскольку власти не признавали за костелом юридическое лицо, церковь и ее подразделения не могли иметь счета в банках. Поэтому все расчеты производились наличными.

В первое воскресенье каждого месяца в диоцезе шел сбор средств на семинарии, а в третье воскресенье каждого нечетного месяца — на курию. Существенную помощь оказывали приходские священники, передававшие митро­политу 20% средств, собранных на Рождество. Войтыла и сам кое-что «зарабатывал» (стипендии, гонорары за доклады и публикации, пожертвования), но все до гроша тратил на свои церковные инициативы[488].

Он не изменил свой образ жизни, вознесшись на вершины церковной иерархии. Так же запросто общался со старыми знакомыми, ходил на сплавы, катался на лыжах. Январский лыжный забег превратился у него в традицию: после новогодней службы в краковской церкви францисканцев Войтыла неизменно отправлялся к урсулинкам в Закопане, где до конца недели ездил по горам[489]. Задержавший его однажды недалеко от чехословацкой границы патрульный не мог поверить, что перед ним — митрополит: «Кретин, ты хоть знаешь, чей паспорт спер?» Когда его спрашивали, достойно ли звания архиепископа ездить на лыжах, он отвечал, что звания архиепископа недостойно плохо ездить на лыжах. «И много польских кардиналов увлекается лыжами?» — «Сорок процентов! В Польше сейчас два кардинала, однако Вышиньский — это сразу шестьдесят процентов»[490]. Ну и конечно, гребля на байдарках. Этого занятия он не оставлял практически до момента избрания римским папой. Последний заплыв состоялся в июле 1978 года.

Просыпался Войтыла рано — в пять или в половине шестого, и первый час по пробуждении тратил на молитву в домашней часовне. Если у него кто-нибудь гостил, архиепископ милосердно позволял ему поспать подольше — аж до половины восьмого. «Это называется подольше?» — пробормотал обескураженный таким «одолжением» Джеймс Гиллен, секретарь прибывшего из Вашингтона кардинала. «Кто же спит после восьми?» — искренне удивился краковский архипастырь.