ли, не разобравшись, что к чему, отбросить мысли и следовать эмоциям, то ли попытаться всё же понять. Да, трудное это дело, особенно, если не хватает информации. Спасти могут жизненный опыт и знакомство с логикой. Ничто другое не в состоянии помочь. Да потому что очень трудно отличить правдоподобную ложь от истины. И лишь на склоне лет человек, наконец-то, понимает, что всё, что делал, всё не так – не так писал, не так любил и даже поклонялся не тем идолам, которым следовало бы… Что тут поделаешь? Грустно это.

XXXI

После нашего разговора Моня поспешил к начальству, а я, проводив его до входной двери, решил прилечь. Очень уж много событий случилось за последний день. Иной раз слоняешься по квартире без толку, мечтаешь, кто бы позвонил или чтобы у соседей случился очередной скандал – всё ж развлечение. А тут такие люди, такие имена! К этому времени я уже не удивлялся, если память подсказывала то, о чём мне ни при каких условиях не следовало знать, или наоборот, только намечались события, о которых мне было доподлинно известно – и покушение на Ленина, и суд над Фанни Каплан…

Я направлялся к своей комнате, как вдруг из темноты прихожей передо мной явился… призрак. Собственно говоря, видна была только голова. Длинные волосы, расчёсанные на пробор. Узкие, презрительно сложенные губы. Немигающий, направленный строго на меня взгляд. И борода… примерно такая же, как у богатого купца, а не лопатой, как у дворника. А посреди обветренного, морщинистого лица – попорченный оспой впечатляющих размеров нос, и чувственные ноздри, которые раздувались при каждом вдохе. В моём мозгу никак не укладывалось, что передо мной живой, плоть от плоти человек, а не оптический обман. Казалось, это тень, возникшая в неверном свете уходящего дня, который догорал там, в конце длинного сумеречного коридора.

Я вздрогнул и почему-то сказал:

– Ах!

Призрак вышел из темноты и криво усмехнулся:

– Живой, живой я! Что мне сделается?

Тут только я его узнал.

– Господи! Неужто сам Распутин?

– Я самый и есть, а ты кто будешь? – и, видя моё смущение, поторопил: – Ну, что надо-то? Ты, не стесняйся, говори.

– Да нет… Да вроде бы ничего…

– Так кто таков? – снова спросил он.

– Писатель…

Распутин сел на край стоящего в прихожей сундука и тяжело вздохнул.

– Ох, не люблю я энтих писак. Всё врут. И про Христа врут, и про меня, – и потянул меня за рукав фуфайки. – Да ты садись, в ногах-то правды нету.

– И кто ж это про Христа наврал? – спросил я, присев рядом с Распутиным.

– Да тут гугнявец один такого понаписал… Вот под трамвай бы его, тады и будет знать, как над людями издеваться! – Распутин смачно выругался. – А потому что от беса всё у него, от нечистой силы! Как смел такое написать! Да нешто он не православный?

– Я уж не знаю, чем он вам не угодил…

– Да как же, сам взгляни, – Распутин достал из кармана шубы небольшую, свёрнутую трубкой книгу и, потрясая ею в воздухе, заорал: – да за такое я б ему яйца оторвал!

Где-то вдалеке хлопнула дверь, сонный голос попросил, чтоб не мешали спать, и всё умолкло.

Я глянул на обложку. Там, словно бы из небесной глубины, из бесконечного звёздного пространства выглядывала личность очень странного, но чем-то знакомого мне господина. Изрядно исхудавшее, до блеска выбритое лицо, прилизанные волосы с идеально сделанным пробором и, самое главное, монокль в одном глазу… Батюшки! Да это же я сам! От неожиданности у меня задёргались ноги, я даже подскочил на сундуке. Такую же точно фотографию, помнится, я отдал Полю. Выходит, что же, издали в Париже мой роман? Но как же так? И отчего я сам об этом ничего не знаю?

– Что, и тебя достало? – посочувствовал Распутин. – Да я вот тоже, как это прочитал… ты не поверишь, ну до чего же стало худо!

Достав из-за пазухи початую бутылку шустовского коньяка, Распутин сделал глоток, что-нибудь на полтора стакана, и протянул оставшееся мне.

– На-ко, прими чуток. Верь мне, сразу полегшает.

Я приложился к горлышку. Да там и осталось всего-то ничего…

Что будет, если он меня узнает? От этой мысли сначала бросило в жар, пот стал заливать глаза, а я тем временем, стараясь оттянуть неизбежную расплату, держал возле рта уже опустевшую бутылку из-под коньяка. Так, прикрываясь бутылкой, и стоял. По счастью, монокля в глазу не было, да и волосы немного растрепались… Я осторожно глянул на Распутина. И вдруг почувствовал, что вот ещё немного и влага на моём лице заледенеет – мне стало холодно, как будто голого бросили в сугроб. Нет, этого я не переживу! А всё потому, что Распутин смотрел на меня так, ну прямо так, как тот самый следователь в кабинете на Лубянке. Точь-в-точь! Я даже подумал, уж не он ли допрашивал тогда. Да нет вроде…

– Эко присосался! – Распутин вырвал у меня из рук бутылку, встряхнул, крякнул с сожалением и бросил в угол, за сундук. – Вот так оно всегда! Стоит хорошему человеку помочь в сурьёзном деле, как сам-то оказываешься на бобах. Да кабы знать… И до чего же хочется напиться!

Честно говоря, и я не возражал. Напиться, забыться вечным сном и чтоб никогда уже не просыпаться!

Распутин вновь сердито глянул на меня, потом вдруг улыбнулся и сказал:

– А знаешь что? Поедем-ка сейчас со мной, хошь?

Такой развязки я не ожидал, а потому не сразу сообразил – всё, что ни делается, всё оказывается к лучшему. В том положении, в котором я с недавнего времени оказался, не приходилось выбирать. А вдруг и в самом деле… Вдруг поможет?

Я промямлил:

– Григорий Ефимыч, да я здесь вроде как бы под надзором…

– Это Моня, что ль, за тобою тут глядит? Да плюнь ты на него! Банкир он голожопый, только и всего, – и достав из-за пазухи, по виду, пачку долларов, стал ею потрясать в воздухе, приговаривая: – Вот он где у меня! Да я его раздену догола! Нашёл, кого бояться! – затем немного помолчал, по-прежнему не отводя взгляда от моего лица, вздохнул и с явной горечью в голосе сказал: – Ну дык что? Иди, вещички собирай! Бежать, бежать надо из Москвы. Поганый это город…

Дорога на вокзал заняла гораздо больше времени, чем я предполагал. Сотни вооружённых солдат запрудили улицы. У офицеров и у штатских – у каждого красный бантик на груди. Даже курсистки, милые барышни, что-то восторженное