Доконает голод или злоба,

Но судьбы не изберу иной:

Умирать, так умирать с тобой

И с тобой, как Лазарь, встать из гроба.

Это стихотворение было написано вскоре после того, как умер измученный скитаниями Хлебников и на «пароходах философов» из России был выдворен цвет русской интеллигенции (что, впрочем, спасло изгнанникам жизнь). Пафос самопожертвования одухотворяет поэзию Волошина в значительно большей степени, чем творчество его наиболее именитых друзей и современников — Мандельштама, Цветаевой, Пастернака. То, что у других поэтов присутствует в виде метафоры, аллюзии, проходного образа, застенчивого признания, у Волошина обретает законченную форму политической декларации, присяги на верность родине. Судьба избавила его от мученического венца — и тем самым в каком-то смысле нивелировала ценность этой присяги. Один из немногих, Волошин уцелел в кровавых бурях и умер своей смертью, что лишило его столь ценимого в России посмертного ореола страстотерпца. Но он был истинным страстотерпцем, чья душа изнемогала от зрелища постигших его родину апокалиптических бедствий и жаждала запечатлеть всю боль, весь ужас происходящего для потомков:

Вся Русь — костер. Неугасимый пламень

Из края в край, из века в век

Гудит, ревет… И трескается камень.

И каждый факел — человек.

…………………………………..

Святая Русь покрыта Русью грешной,

И нет в тот град путей,

Куда зовет призывный и нездешний

Подводный благовест церквей.

(«Китеж», 1919)

Максимилиан Волошин

В отличие от десятков литераторов своего круга, оставшихся в России, Волошин предпочел коктебельское уединение большевистским столицам. Очевидно, его вдохновлял пример другого понтийского изгнанника, Овидия. В годы Гражданской войны, военного коммунизма, нэпа и социалистического штурма, плавно переходящего в тотальный террор, то было поистине мудрое решение, достойное философа и провидца:

Я сам избрал пустынный сей затвор

Землею добровольного изгнанья,

Чтоб в годы лжи, падений и разрух

В уединеньи выплавить свой дух

И выстрадать великое познанье.

Почему-то никто из писателей Серебряного века не захотел пойти тем же путем, хотя, наверное, у многих была возможность найти уединенный приют на бескрайних просторах России, а может быть, и в грузинских или армянских селеньях. По крайней мере это был реальный способ сохранить жизнь себе и своим близким без унизительного коллаборационизма, на который их обрекала система, — тот самый идеал «ухода» от века-волкодава, ностальгически воспетый Мандельштамом:

Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,

Ни кровавых костей в колесе;

Чтоб сияли всю ночь голубые песцы

Мне в своей первобытной красе…

И все же никто из московских и петроградских поэтов не захотел довольствоваться участью изгнанника. Некоторые навещали Макса в его приморской резиденции, но затем возвращались в мутный водоворот столичной жизни, априори соглашаясь на сотрудничество с режимом. Всех их ожидала расплата в недалеком будущем. Волошин же оставался верен себе и своим принципам, сумев ничем не запятнать совесть.

Из Крыма поэт с горечью следит за крушением той отчизны, которая воплощала для творческой интеллигенции мессианские чаянья, надежды на духовное обновление человечества: наблюдает агонию белого сопротивления, становится свидетелем воцарения большевистского нового порядка, свирепого террора в Симферополе, пытается облегчить участь невиновных.

Однако признать крушение своих идеалов, поражение вековой «русской идеи» поэт не желает и потому пытается придать всей мессианской концепции иное звучание, создать свою версию исторической судьбы России, не слишком отличающуюся от версий Блока и Брюсова. Концепция «пути России» разработана Волошиным в его стихах и поэмах чрезвычайно подробно и конкретно в русле своеобразной этнопсихологической историософии. В интерпретации Волошина, Россия от века несет тяжкий крест во имя всего рода людского. Ее история складывается из бесконечных обольщений, соблазнов, заблуждений, катастроф, невыносимых мук народа, который тем не менее всякий раз выходит из горнила страданий обновленным и окрепшим. Благие порывы в этой стране обречены на поражение, но во вселенской драме она играет судьбоносную роль. Своим примером, своими искупительными жертвами народ-мученик и богоносец озаряет путь прочим народам мира:

Тончайшей изо всех зараз, —

Мечтой врачует мир Россия, —

Ты, погибавшая не раз

И воскресавшая стихия!

Предназначение и судьбу России поэт осмысливает в космическом масштабе и в сугубо религиозном плане, используя весь арсенал профетической литературы Ветхого и Нового Заветов. При этом Волошин создает некую новую модель мессианства, в основу которой положен своеобразно истолкованный миф об Иове. Именно «модель Иова», мифологема Иова рассматривается поэтом как архетип сознания русского народа, которого Всевышний подвергает испытаниям дабы воспитать в нем смирение и укрепить его веру.

Миф об Иове вообще представляет собой весьма сложный, с точки зрения психологии, материал. Ведь страдания и беды, которым обрекает Господь богобоязненного и добродетельного Иова, ничем не мотивированны. Это как бы вызов общественной морали и здравому смыслу, наказание без преступления, кара без греха, свидетельство божественного произвола и неоправданной жестокости. Тем не менее в страданиях Иова есть высший смысл, ибо этот миф несет в себе надежду на избавление и подтверждает самоценность веры для тех, кто погружен в бездну страданий. Сохранивший веру и надежду спасется. Так же характерен этот миф и в проекции на судьбу народа — будь то вечно гонимый народ Израиля или вечно бичуемый собственными правителями, раздираемый кровавыми усобицами русский народ.

Невозможно даже представить себе Христа в роли Провидения, посылающего своему адепту или своему избранному народу столь ужасные невзгоды лишь для того, чтобы проверить крепость его веры. На подобное способен лишь библейский «Бог гнева и печали». Тяжесть его десницы и ощущает Россия. От его имени вещает в своем пророческом озарении поэт:

Из избраннных тебя избрал я, Русь!

И не помилую, не отступлюсь.

Бичами пламени, клещами мук

Не оскудеет щедрость этих рук.

…………………………………..

Тебя живьем свежуют палачи —

Радетели, целители, врачи.

И каждый твой порыв, и каждый стон

Отмечен мной, и понят, и зачтен.

…………………………………..

Замыслишь единенье всех людей?

Заставлю есть зарезанных детей.

Ты взыскана судьбою до конца:

Безумием заквасил я сердца

И сделал осязаемым твой бред.

Ты лучшая! Пощады лучшим — нет!

В едином горне за единый раз

Жгут пласт угля, чтоб выплавить алмаз.

А