Ягодка впечатляла.

– Вот то, что господин Трааверн назвал «спорами»…

Острый лучик указки ткнулся в ряд округлых зернышек, явственно выпиравших наружу. Зерна-глобулы усеяли всю поверхность клубники. Под ними, в глубине, угадывались новые слои «спор».

– Общее количество этой дряни – свыше ста тысяч. Диаметр каждой – в районе диаметра Острова Цапель. Температура – порядка ста миллионов градусов. Масса и плотность уточняются. О процессах, которые в них протекают, мы не имеем ни малейшего представления…

– О чем мы вообще имеем представление? – Бруно вновь сорвался на крик. Третий бокал был лишним. – О чем?! О дерьме в наших задницах? В наших мозгах?!

Дерьмо, подумал маркиз. Лучшая ягода растет на дерьме.

Ему было страшно.

– Ни о чем, – согласился Тиран. – У нас нет специалистов необходимого профиля. Полагаю, такие специалисты были у астлан. Подчеркиваю: были. Сейчас там обратиться не к кому. А в самом скором времени… Предположим, они все вымрут. От эйфории, голода, помешательства. Все, без исключения. Пара-тройка миллиардов, или сколько их там. Теперь на секунду допустим, что вера материальна. Что они уйдут в солнце стройными рядами. В психованное, налитое гноем солнце, готовое взорваться в любой момент. Что, если оно только этого и ждет? Солнце, а?

Белый Страус вскочил, едва не опрокинув кресло.

– Перезвоните мне утром, – он уже шел к дверям. – В любое время. Я рано встаю. Кажется, я знаю, к кому обратиться.

II

Солнце стояло в зените.

Плиты скользили под ногами, лизали босые ступни шершавыми языками кошек. Налетел ветер, взъерошил волосы на макушке. В контрасте с ночью, с сумрачным шелестом дождя, день упал на плечи, как махровый халат после купания.

Жарко? Нет, ни капельки.

– Солнце, – Манойя запрокинул лицо к небу. Нагой, расписанный яркими узорами, он стоял в прямом луче света, словно герой фильма на экране древнего кинематографа. – Хорошо-то как… Я и забыл, до чего это хорошо.

В правой руке лейтенант держал нож из черного обсидиана.

– Хорошо, – эхом отозвался Марк.

Ему было плохо, как никогда. Пирамида оказалась слишком высокой. У Марка кружилась голова. Мигрень отступила, сгинула, растворилась во взбитых желтках, медленно текущих с неба. Это пугало до икоты. Марк и не знал, до какой степени он привык к ломоте в затылке, к птенцу, клюющему скорлупу висков. Отсутствие боли казалось противоестественным.

– Это ты здорово придумал, – сказал Манойя.

И поднял нож.

Марк отступил к краю. Идея взять лейтенанта в корсет, в частичное армейское подчинение, сейчас выглядела припадком безумия, каким она, в сущности, и являлась. Дед говорил, что всадник, упавший с лошади, должен сразу вернуться в седло. Повторить трюк, принудить животное к подчинению. Иначе недотепа обречен. Всю жизнь он будет бояться. За шаг до трюка он упадет в своем воображении, а значит, умрет как наездник. Страх, говорил дед. Страх – гость, это нормально. Но страх – хозяин? В таком случае, парень, тебе не останется места в собственном доме.

На черном, бритвенно-остром стекле вспыхнул белый блик. Манойя попробовал лезвие на ногте. Во взгляде его отразилось удовлетворение. Лейтенант знал толк в ножах.

– Не тороплю, – заверил он. – Понимаю.

И не выдержал, вздохнул:

– Хотелось бы побыстрее…

Еще минуту назад Марк был уверен, что сумеет взять Манойю в корсет. Риск? Ущербность решения?! В любом случае, это было лучше, чем ничего. Это хотя бы частично искупало позор Жгуна. Позор Великой Помпилии, не способной воплотить в жизнь своё главное предназначение. Вернуться в седло, выполнить трюк – без блеска, кое-как, но вернуться и выполнить. Размышлять о перспективах, которые открыл бы успех, Марк боялся. Слишком далеко, слишком умозрительно. Строить планы – дело легатов. Задача солдат – выбить врага из окопов, утереть пот и хлебнуть из фляги.

– Держи! – крикнул Манойя.

Марк поймал нож на лету. И запоздало выругался: зачем ловил, дурак! Упав на камень плит, хрупкий обсидиан разлетелся бы вдребезги. Щенок, рявкнул над ухом обер-центурион Кнут. Сопляк! Что за детские игры, боец? Думаешь, здесь не нашлось бы другого ножа?! Это вы тут один на один, а ножей, небось, чертова прорва…

Один на один.

Никогда, ни разу в своей короткой жизни – если не брать в расчет злополучную дуэль с Катилиной – Марк не был под шелухой один. В заснеженной степи, на вершине пирамиды, в объятиях галлюцинативного комплекса – всегда впятером: спаянная полудекурия ипостасей. Пять шлемов с посеребренными гребнями. Пять мечей с рукоятями в виде бараньей головы. Пять чешуйчатых панцирей. Десять калиг, подбитых гвоздями, с тесной шнуровкой голенищ. Даже в начале курса инъекций, смягчающих последствия конфликта клейм, курсант Тумидус выпадал под шелуху в полном составе, строевым укомплектованным подразделением.

Дуэль с Катилиной? Толпы рабов на трибунах? Это случилось в какой-то другой жизни, с другим человеком.

Одиночество.

Он и не знал, как это жутко.

– Давай, – еле слышно попросил Манойя. – Ну давай же…

– Не могу, – прохрипел Марк. – Не хочу.

– Ты же астланин. Должен понимать…

– Я помпилианец!

Вопль жалко взлетел над пирамидой и упал, сбитый влет. Заскакал вниз по ступеням; порван в клочья, скрылся в буро-зеленой шевелюре джунглей.

– Ну что за глупости?

Казалось, лейтенант уговаривает ребенка. Вот каша, вот ложка: за маму, за папу… Узоры на лице Манойи кривились в жалостливой гримасе. Маска демона, умирающего от сочувствия к грешнику.

– Пожалуйста. Я тебя очень прошу…

Сейчас я его зарежу, понял Марк, холодея. Как астланин – астланина. Со всем, значит, пониманием вопроса. Я вскрою ему грудную клетку. Выну сердце. Здесь, на вершине пирамиды, под палящим солнцем. А там, во дворе представительства, он ляжет рядом с утилизатором, придавив телом неудачно брошенный окурок. Ночью, под шум дождя. Грудь Манойи раскроется сама собой, как шкатулка с сюрпризом. Щелкнут, переламываясь, ребра. Края раны разойдутся в стороны. Обнажится сердце, пульсирующее в ритме абсолютного счастья.

Я отправлю его в солнце – и вернусь во двор. Сяду на лавочку, закину ногу за ногу. Буду смотреть, как вторичный эффект Вейса воплощается в будни Ойкумены. Потом пойду спать. Пожалуй, даже оставлю сообщение дежурному, что во дворе надо прибраться. Потому что астланин может отправить астланина в солнце и остаться в живых, а помпилианец, сделав то же самое, погибает с выжженным мозгом.

– Нет!

Нож разбился о плиты. Градом брызнули черные осколки. Каждый нашел цель, вонзился в небо, солнце, пирамиду, людей на ее вершине. Дробились смыслы. Стеклянный, мир распадался на части.