В Машином сердце так много слов, слишком много; они прибывают, толкаясь, мешая друг другу, и застревают в горле, не находят выхода, потому что Оскар пассивен, как картонная декорация, и никак не помогает ей. А она не умеет так долго обходиться без помощи.

В наступившей тишине она слышит, как шипят в камине умирающие угли, как Ваня дышит во сне.

– Я все не то говорю. У меня не получится объяснить, – произносит она и сдается, и сердится на себя за глупые усилия.

Корова, болтливая дура. Сентиментальная идиотка. Какая разница, что подумает о них этот странный сонный человечек? Разве это важно теперь, когда уже поздно, когда ничего уже не исправить? Разве это важно вообще?

Она опускает руки, неожиданно пустая и бессильная, замерзшая, и отступает к тлеющему чугунному очагу. Согнувшись, на ощупь выбирает из кучки чистых сухих поленьев самое крупное, укладывает поверх горячих углей. Садится на пол, усыпанный колким древесным мусором. Обнимает ладонями колени и глядит, как мертвый кусок дерева начинает лениво, неохотно исходить паром. До рассвета еще слишком далеко, знает Маша. Ей не справиться без огня.

– Вы их очень любите, – говорит Оскар прямо у нее над ухом и садится рядом.

Удивленная, она поднимает голову, заглядывает в узкое серьезное лицо. В сказанном не слышно ни сочувствия, ни теплоты, это всего лишь вывод, сделанный сухо и без радости, логический беспристрастный вердикт. Но Маша слишком одинока сейчас и измучена, чтобы привередничать. Она благодарна. Ей кажется, будь она собакой, она завиляла бы хвостом. Лизнула маленькую бледную руку.

– Очень, – повторяет она просто. – Очень. Знаете, я однажды разбила машину, – говорит Маша. – Влетела ночью на МКАДе под грузовик. Несильно, просто расколола фонарь и угробила радиатор, но этот мужик так ужасно орал, прямо бился в дверь, стучал кулаками, а ГАИ все не было, и я вдруг почувствовала себя такой… глупой. Ненужной. Лишней. Я сидела с телефоном в руке и ревела в трубку как дура. И они все приехали. Понимаете? Все. В полвторого ночи. Сначала Ваня и Вадик. Потом Таня с Петькой. Вызвали эвакуатор, отогнали этого кошмарного мужика. И Егор тут же все уладил с гаишниками, а Лиза кофе привезла. Целый термос. И бутерброды. А потом мы поехали в Склиф. И там оказалось, у меня ребро сломано.

– А Соня? – уточняет Оскар, человек, который собирает факты. – Она была там? Ее имени вы не назвали.

Маша молчит, смотрит в огонь.

– Соня? – говорит она после паузы. – Нет, ее не было. Странно. Не помню почему. Наверное, я ей не позвонила.

Оскар поднимается на ноги, аккуратно отряхивает брюки.

– Вот, – говорит он. – Возьмите. Это аэрозоль, очень эффективный. Если приступ повторится, достаточно просто брызнуть в горло.

И протягивает ей маленький белый пузырек. Она смотрит на него снизу вверх, прячет руки за спину.

– Не уходите. Пожалуйста. Побудьте со мной.

* * *

Нетронутая кровать обмотана плотным покрывалом, как чемодан в аэропорту. Или это чужая спальня, или все предыдущие ночи Вадик спал не раздеваясь. Расшитая шелком ткань ледяная и скользкая, словно вакуумная пленка. Лора лежит на спине и чувствует лопатками, как ворочаются и звенят внутри матраса огромные пружины, готовясь вот-вот, в любую секунду распрямиться и ударить ее, вышвырнуть за дверь, в черный пустой коридор.

– Вадик? – зовет она вполголоса, чтобы пружины не услышали ее. – Вадик.

Она осторожно приподнимается на локтях и сгибает ноги в коленях, пробует освободиться. Наконец сталкивает с плеча его голову, неживую и тяжелую, как набитый песком мяч, и выбирается. Застывает над ним, прислушиваясь. Почти уверенная в том, что не услышит его дыхания.

Вадик вздрагивает, издает горлом булькающий звук и открывает глаза, невидящие и мутные. Смотрит мимо ее лица, в скрытый сумраком потолок.

– А? – хрипит он. – Кто?..

– Это я, – говорит она, поворачиваясь спиной, и опускает ноги на пол. – Я.

Ледяные паркетные доски обжигают ее босые ступни, как будто она разулась на катке.

– Ло… – начинает он и снова сипит, заходится мучительным кашлем; пытается собраться с мыслями.

В первые секунды после пробуждения Вадик уже много лет чувствует только одно: жажду. Убийственную, непобедимую. Обмелевшие артерии, сожженный спиртом желудок и слабеющие почки бунтуют и требуют влаги, обезвоженные мышцы сводит судорогой. Это не каприз, а вопрос выживания. Ультиматум. Чтобы получить возможность думать и разговаривать, Вадику необходимо восполнить баланс жидкости; это обязательное условие, и пытаться обойти его так же абсурдно, как задерживать дыхание.

Содрогаясь от сухих спазмов, он протягивает слепую руку и ищет в темноте – безуспешно, лихорадочно, отчаиваясь с каждой секундой. Роняет на пол подушку, сворачивает прикроватную лампочку и следом рушится сам. Кое-как поднимается на ноги и бредет, кашляя, спотыкаясь, в спущенных до колен штанах, волоча за собой лязгающий ремень. У него на пути Лора – голая, ослепительная, окаменевшая, – но достоинство и агония несовместимы. Он отталкивает ее от входа в ванную, откручивает кран и пьет, согнувшись, давясь и дрожа. До тех пор, пока вода не начинает литься обратно.

Страдания тела уничтожают человеческую душу; это известно всякому, кто хотя бы раз в жизни испытал невыносимую боль. Пока боль длится, она забирает себе все сознание без остатка, не оставляя места для любви, сожалений или стыда. Лишает свободы. Боль проста и навязывает простоту, грубо делит время на базовые фрагменты, всего на два: пока она есть и пока ее нет. Замерший над раковиной Вадик закрывает глаза и наслаждается кратким моментом счастья, потому что счастье для него и есть прекращение боли. Пустота и покой.

К сожалению для Вадика, передышка никогда не бывает долгой. Когда его жажда утихает, он снова способен чувствовать, а значит, отвращение, раскаяние и тоска уже ищут его. Навалятся совсем скоро, вот-вот.

Он возвращается в комнату и встречает там Лору, которая уже натянула джинсы. Услышав его шаги, она машинально, поспешно прикрывает груди ладонями, как делают даже очень близкие женщины, когда уязвимы или испуганы. Когда не желают больше делиться своей наготой.

Вадик знает, что должен заговорить с ней. Прямо сейчас, не откладывая, пока тоска и усталость не лишили его сил.

Красивые женщины (знает Вадик) редко бывают наивны или слабы – для этого им в жизни выпадает слишком много дерьма. Однако с тем, что прямо во время любви на ней заснул чужой сорокалетний алкоголик, девочка может и не справиться. Для этого она все-таки очень еще молода.

– Лора, – говорит он. – Лора, прекрасная. Посмотри на меня. Я отключился. Я мудак и буду жалеть об этом всю жизнь. Тебя надо любить часами, до инфаркта. До полного паралича. Чтоб потом сто лет вспоминать по ночам, пока не откажет память, и дрочить. Посмотри на меня, Лора. Я не гожусь. Мне даже трогать тебя, нежную, нельзя. Удивительно, как меня на месте молнией не убило.