И одна за другой пристают к брегу славянские лодьи. Бегут, бегут хазары и валятся наземь под дружным напором варягов да словен, новгородцев и киевлян. Избивают степняка северяне. Лес одолевает Степь.

Покончив наверху, со склонов стекаются Олеговы вои, первыми отведавшие вражьей крови. Средь них мощный всадник, точно сам бог войны — в ярком алом плаще.

— Никого не щадить! — рокочет он.

«Это Вельмуд, князь ильменских русов», — понимает Добря.

— Вещий приказал. Пленных не брать — истребить до единого! — добавляет всадник и сечет с размаху степняка, вздевающего руки к самому Небу.

С расколотой головой хазарин падает на мокрый и без того рудый песок.

— Боже милосердный! Прости ему грехи! — шепчет Добродей и опускает выщербленный меч и стирает кровавый пот со лба. — Он не ведает, что творит.

— Слава князю! — грохочет берег.

— Слава Олегу! — ликующе отзываются с Днепра.

— Великий Боже! — молится Добря.

— И ты молодец! — вдруг хлопают его по плечу.

Добродей непонимающе смотрит на Розмича, тоже покрытого кровью с ног до головы, но радостного и удалого…

— Ловко нас с якоря снял, да и врага порубил немало. Надолго запомнят.

— Мы тоже — иные уж не встанут. Вот Живач, а он меня в дружинники посвящал, — молвит в ответ, склоняясь над трупом.

— Это, брат, война. Говорят, тысяч десять положили… Хвала богам, не обделившим нас Удачей!

— Не стало милосердных на земле, нет правдивых между людьми; все строят ковы, чтобы проливать кровь; каждый ставит брату своему сеть… — бормочет Добря, вздыхает и кладет крест. — Но, человек, сказано тебе, что — добро и чего требует от тебя Господь: действовать справедливо, любить дела милосердия и смиренномудренно ходить пред Богом твоим… — продолжает он, прикрывая Живачу очи, и снова крестится.

— Прах Чернобогов! — бранится Розмич, возвращая клинок в узилище. — Снова за свое!

— Надо бы и Златана подобрать да в Киев отвезти.

— За тризною веселой помянем! Кончай хандрить! Победа! Твоя и моя! Наша общая.

Добродей даже вообразить не мог, что город, со всеми своими пристанями, домиками, двориками, сарайчиками и конюшнями, может ликовать как один человек.

Услыхав о земной радости, осеннее небо очистилось от тяжелых дождевых туч, стало подобно бездонному лазурному океану. Дажьбожий лик сияет, как никогда, ярко, роняет золотые лучи, будто отвечая на улыбки прекрасных киевлянок, юрких мальчишек и молчаливых воинов ополчения.

Дружинники тоже улыбаются, по большей части сдержанно. В груди у каждого разливается особая гордость, глаза горят. Конные и пешие величественно шествуют по городу, теперь даже богам ясно — это воинство не одолеть никому.

Добродей не спешил, будто нехотя направлял лошадь. Взгляд то и дело возвращался к дальнему холму, где возвышается купол церквушки и большой деревянный крест. После этой победы народ окончательно забудет Христовы заповеди и тропка к тому кресту зарастет травой, но в этот раз даже он, старший дружинник покойного Осколода, не может озлиться на радетелей старой веры. И на отступников христианства злиться не может. Раз языческие боги подарили свободу Киеву, пред их ликами должен склониться каждый. Это долг, перед которым любые заповеди отступают.

Розмич словно мысли подслушивал, а может, просто проследил за взглядом. Подъехал с бравадой, ткнул Добродея кулаком в плечо:

— Ну как мы их! А! Во! Знай ильменских!

Добродей скосил взгляд на новгородца. Тот просто светился радостью, казалось, поднеси к его коже щепку — вспыхнет. Глядя на Роську, Добря тоже не смог сдержать улыбку. Отчего-то вспомнились былые времена, деревенские… Как дрались, как люто ненавидели друг друга только за то, что на разных берегах реки жили. Да и сейчас по разным берегам, только это ли важно?

— Эй, о чем думаешь, Добродей?

— Да ни об чем таком особенном! — отозвался тот. — А тебя, земляк, кажись, кличут.

В самом сердце площади призывно размахивал руками здоровенный новгородец. Подле него, опершись на посох, стоял сухощавый, бледный Олег. Под ярким солнцем его волосы казались не такими красными, почти русыми. Чуть поодаль Гудмунд, Сьельв, Вельмуд, даже жрец Светлолик, бородатые варяги, разудалые словены — земляки, одним словом.

— А мне кажется, зовут нас обоих…

— Да?

Розмич не ответил, но Добря все-таки последовал за ним.

Олег встретил странным взглядом, холодным, как льды мурманского ада, о которых Добродей не раз слышал от своего духовника. И голос прозвучал так же:

— Ну что?

Прежде чем ответить князю, Розмич спешился. Добря сделал то же самое, хотя кланяться Новгородцу — не его дело.

— Великая победа, князь! — просиял Роська.

Олег жестом прервал радость, спросил иначе:

— Когда биться будете?

Роська, что мгновенье назад напоминал преданного щенка, захлебнулся вздохом и побелел.

— Хазаров победили, — продолжил Олег, — угроз Киеву нет. Самое время решить спор.

— Так мы…

— Откладывать спор — последнее дело. Так поступают трусы. Обычай велит держать слово. А тот, кто предает обычай, предает свою землю, кровь, самих богов. Каким бы именем сих богов ни звали.

— Мы…

Роська замялся, вмиг растерял всю браваду. А длинный, сухой, как подрубленное дерево, перст Олега ткнул в Добрю.

— Время решить спор. Раз и навсегда.

Добродей почувствовал, как холодеет душа, как льды мурманского ада проникают в его, славянскую кровь. Умом понимает — Олег прав. Но сердце отчего-то противится.

Нет, не успел по-настоящему сдружиться с Розмичем, не смог отринуть старые обиды, но все-таки у них слишком много общего. Ильменская земля, речка, что разделяла их деревни, и… дух. Ох, узнай про эти мысли ромейский священник, отлучил бы от Церкви, как пить дать — отлучил! Может, действительно в мире существует нечто, что выше богов, распрей и споров? Нет…

— Деритесь.

И хоть Олег сказал ровно, слово прозвучало как приказ.

Розмич глядел на князя ошалелыми глазами. Дружинники, что из любопытства явились на странный разговор, — тоже.

— Как можно?.. — пролепетал кто-то.

— Обычай! — громогласно бросил Олег.

Розмич потянул меч из ножен, Добродей поступил так же, но скорее по привычке. Нехотя разошлись на пяток шагов.

— Бейтесь, — повторил Олег.

Только ноги не слушались повелений князя. И руки, что прежде с легкостью поднимали массивные бревна, висели, словно плети.