и слушать песни, от приторной фальшивости которых не было никакого спасения, зато слова будто бы сами собой всплывали в пустой голове. Дана улыбалась весь вечер и, наверное, улыбалась бы всю ночь, если бы лихорадка отца не распалилась к рассвету — ему стало совсем худо. Дыхание его превратилось в бесконечный кашель, жалобный, почти женский стон, и то, что он стонов этих от дочери не скрывает, то ли в боли, то ли в забытье, было плохим знаком.

Под утро Дана нашла на кухне засушенные в пластиковых баночках листья зверобоя, мать-и-мачехи, подорожника. Залила бесцветно-рыжую траву кипятком и поставила кружку у порога «родительской комнаты». Зайти к нему, потрогать горячий лоб или хотя бы просто спросить, все ли у него в порядке, она так и не смогла.

Наутро кружка осталась на том же месте, где и была.

И на следующий день. И после него.

Жалость к отцу росла, как белое дрожжевое тесто — прошли синяки на теле, выцвели в желтизну и рассосались без остатка, и Дана просила маму привезти то баночку меда, то новых таблеток, которые отец мог как пить, так и не пить. Пыталась заговорить с ним через шкаф, но отец насуплено молчал. Видимо, он и ее определил в ряды предателей. Плевал кашлем через силу, через невыносимую боль, и Дана, которая свою болезнь несла почти что с легкостью, как невесомую дамскую сумочку, чувствовала себя еще и за это виноватой.

Но оставить ее полностью без контроля отец все же не мог, и приходил к ней во снах. До рассвета Дана сидела на кухне, руками обнимая кружку горячего какао, и воспаленно всматривалась в тусклый диск поднимающегося холодного солнца. Она больше не могла спрятаться от головной боли в полудреме, ненавидела ложиться и натягивать на лицо одеяло, потому что там, внутри, ее поджидал отец — она не сомневалась даже, что он специально спит целыми днями, караулит и набрасывается, стоит ей уснуть.

Она чувствовала во снах боль. Кажется, были даже запахи — то железная горечь крови от выбитых зубов, то кислый дух его пота. Дану отец никогда не бил по челюстям, а вот матери пару раз приходилось обращаться в стоматологию и наращивать сколы. То ладони отца превращались в каменные тяжелые молоты, то от него самого оставалась лишь нога, то он хохотал с таким удовольствием и повизгиванием, что Дана просыпалась, как от будильника. Извинялся, конечно, ползал на коленях, раз даже воткнул себе в живот нож — смотри, мол, на что я ради тебя способен. Дана запомнила, как лихорадочно закрывала рану дешевой елочкой, подарком Али, плакала и умоляла его прекратить — будто горячую кровь можно было остановить словом.

После этих снов в ней снова вскипала злость. Хотелось, чтобы отец сгорел от температуры, умер в больнице на аппарате ИВЛ, долго мучился перед смертью — невозможно было представить, что в один из дней он спокойно поднимется с дивана, и снова над Алей и Лешкой нависнет эта беда. Он еще никогда не ломал ей руки (мать уже ходила в гипсе). Не разбивал голову (алыми ручейками заливало глаза, Дана рыдала в голос, а мама подсовывала лоб под кран и улыбалась, что все хорошо).

У них все еще было впереди.

Но Дане хотелось, чтобы это «впереди» никогда не наступило. Даже если придется сделать для этого что-то, чего никак не хотелось даже воображать…

А потом он тонкой тенью проходил по обоям — Дана давно сняла бесполезную простыню-дверь, — и его беспомощно торчащие лопатки, и худой изгиб спины, и сгорбленность, и прерывающееся раз за разом дыхание… Дана специально распаляла в себе ненависть, чтобы не жалеть так сильно, не волноваться за него, но отец снова стал человеком, снова превратился в не самого плохого отца, и от этого самой Дане становилось невыносимо.

Вскоре она вернулась к работе почти в полную силу, и теперь днями напролет сидела перед компьютером, едва успевая за бегущими по клавиатуре пальцами. Она нашла неплохой приработок с курсовой, несколько сложных и объемных рефератов, договорилась на должность онлайн-репетитора для четвероклассника. Конверт казался ей утерянным навсегда, и она старалась не печалиться по поводу накопленных денег. Теперь ей нужны были новые средства, чтобы сбежать.

Иногда мягкой кошачьей лапкой дотрагивалось робкое, наивное — а вдруг отец изменится?.. Переживет болезнь и беспомощность, времени на раздумья у него сейчас предостаточно, и хотя бы постарается больше не давать воли рукам. Но Дана, при всей своей юности и глупости, которую признавала сама и считала это признание хотя бы небольшим, но доказательством своего взросления, уже не верила в такие сказки. Как не верила и в его слова.

На смену беспокойству «ударит-не ударит» пришло осознание, что за тонкой фанерной стенкой, за набитыми в шкафы вещами и хламом от невыносимой болезни сгорает человек. Родной человек.

Часто звонила матери. Дана расспрашивала, желая быть в курсе каждой мелочи, где и как они обустроились, мать отвечала расплывчато — они у далекой знакомой, которая тоже растит маленькую дочку, но без мужа, и дочка эта воюет с Алей, они без конца дерутся за игрушки и за мам. Лешка сутками напролет пропадает по дворам. Она не рассказывала никаких деталей: ни адреса, ни имен, словно боялась, что отец выпытает это у Даны и, прихватив топорик для мяса, приедет восстанавливать свою справедливость и мир в семье. Дана шепотом, едва различимым даже для самой себя, рассказывала, что отец очень слаб, он почти не встает и не ест. Мать изображала сочувствие, командовала, где найти рыбные замороженные котлеты и на сколько частей рубить куриные голени на бульон, но голос ее оставался стерильным. Они обе готовились принять любой исход, и неизвестно еще, чего боялись больше.

Они не обсуждали, бьет отец Дану или нет, но мама как будто бы и сама понимала все по ее тону, паузам, вздохам. Какой бы слабой и ни на что не годной Дана не считала свою мать, та тоже мало походила на монстра — и наверняка уже тем вечером, сбегая по ступенькам, просчитывала риски и искала обходные пути. Каково ей было оставлять старшую дочь взаперти с мужем, на счет которого она не питала никаких иллюзий?.. Он мог не рассчитать, переборщить, его подломила вся эта кошмарная сцена, а сломленный человек способен на многое, если не на все. Дана могла просто «исчезнуть», и тогда весь остаток жизни мать искала бы ее по чердакам и колодцам, лесополосам в степи, оврагам,