Стараясь двигаться тихо, васильковые с двух сторон быстро идут ко мне. Вскакиваю, перелезаю через стулья и головы тех, кто сидит впереди. Кто-то вскрикивает, кто-то падает. Добираюсь до прохода между рядами чуть раньше охранников, взбегаю по ступеням навстречу Ростику, который пятится, ухватившись обеими руками за треногу микрофона. Невесть откуда взявшийся толстяк швыряет мне в голову трубку. Она бьет в висок коротким штырьком антеннки, не слишком сильно, но чувствительно, а ведь мои ноги в мокрых носках и так скользят на дощатом полу. Позади крики, грохот стульев. Переворачивая табуретку с магнитофоном, я, уже почти падая, почти лежа на полу и лишь из последних сил перебирая ногами, головой бьюсь в закрытую дверь. Она распахивается, и я качусь вниз в полной темноте, которая сменяется ослепительным белым светом, который опять сменяется полной темнотой, которая сменяется белым светом, который сменяется темнотой.

Не помню я, как попал сюда, все словно в лживом сне, окутавшем рассудок. Спутников моих разбросало в стороны; земляные потоки пополам с мелкими камнями и обломками досок истекли вниз, шелестя и треща, разделились на множество рукавов, следуя прихотливым изгибам узких колодцев, что пронзали твердь под зданием алхимиков, напоминая дыры в твердом плесневелом сыре.

И вот стою в начале изогнувшейся дугой галереи, с ног до головы облепленный грязью, в разорванном платье. Кожаный ремень на правом ботинке лопнул во время падения, а сам ботинок куда-то запропал, меч дикаря потерялся, в горле и ноздрях свербит от земляной пыли, и та же пыль не позволяет хорошо разглядеть окружающее. Да к тому же свет, проникающий в галерею откуда-то спереди, тускл и мертвенен. Ни звука не раздается здесь, могильная тишь заполнила туннель своей разбухшей мягкой червеобразной тушей. Что случилось, где мои спутники? И сколько времени прошло с тех пор, как земля разверзлась под нашими ногами? Я не знаю, не знаю, не знаю! Как же так, почему я потерял счет мгновениям, не могу определить даже, как давно стою здесь? Нельзя оставаться в этом месте бесконечно, надо идти… но куда?

Миновав галерею, я увидел лестницу. Свет проникал на нее снизу, и я стал спускаться, настороженно прислушиваясь к отголоскам невнятных звуков. Попервоначалу лестница показалась не слишком длинной – всего лишь два десятка нешироких каменных ступеней между земляными стенами. Но после выяснилось, что либо зрение, либо нечто иное ввергло меня в заблуждение – я шел и шел, а она все не кончалась. Время, этим днем ползущее то медленно-медленно, то обрушивающее на меня грохочущий камнепад событий, замерло почти совсем. Лестница стала полого изгибаться влево, звуки доносились все явственнее: эхом долетали снизу неразборчивый шепот, бормотание, по временам отрывистое тявканье. Я шел, а воспоминания о чем-то, что уже происходило – или, быть может, предвидение того, чему произойти лишь предстояло, – смутными картинами проступали в бедном моем сознании. Лестница… мне чудилось, я знаю эту лестницу, как знаю и земляные стены в потеках чего-то темного, уже слышал звуки, что доносятся снизу – все уже было, было, было!

Но откуда взялись эти предвидения… или просто виде´ния? По непонятной причине вспомнилось вдруг, как старик архивариус, однажды вечером беседуя со мной о чудесах современной науки, показал нечто, по его словам, недавно созданное – или изобретенное, или открытое? – верным адептом оной по имени Мёбиус. «Умный малый придумал вот такую диковинную штуку, – сказал тогда архивариус, – сейчас увидите, мальчик мой…» – после чего извлек из ящика стола широкую ленту жесткой кожи, свернул ее, предварительно перекрутив вокруг продольной оси, а затем попросил меня сбегать к живущему неподалеку кожевнику за иглой и суровой нитью. Когда я вернулся, принеся требуемое, старик все так же сидел за столом, сжимая ленту обеими руками. Несколькими стежками нити, помогая себе извлеченным из того же ящика наперстком, он сшил концы, зубами перервал нить, отдал ленту мне и предложил медленно провести пальцем по любой ее стороне. «Любой» – это слово архивариус выделил голосом и притом юмористически пошевелил бровями, будто намекая на что-то, еще неведомое мне. Я сделал это – раз, второй, – а старик глядел с любопытством, и наконец я сообразил, что такого удивительного присутствует в перекрученном кожаном кольце, которое держу в руках. Особенно поразительным показалось мне самое место изгиба ленты, там, где конец ее заворачивался, соединяясь с другим… Собственно, концов этих теперь уже как бы и не было, теперь я держал целое, сплошное кольцо с единой поверхностью, или, быть может, с двумя поверхностями, сросшимися в одну. И место это на какой-то миг показалось мне самым диковинным, что я видел в своей скучной однообразной жизни, эта область соединения несоединимого, область схождения, сращения двух различных направлений и плоскостей, была точкой средоточия истины, той, где в степени наивозможной концентрации сгустилось бытие, где спряталась некая великая тайна сущего – потаенная основа, корень бесконечности, главная формула мироздания… К чему я вспомнил все это? Не следует отвлекаться: что это бурчит, похрюкивает, повизгивает там, внизу? Хотя уже и не внизу, ведь я наконец достиг последней ступени, и лестница закончилась, и вот уже я вошел в небольшую пещеру, и свиньи, желтокожие свиньи с человеческими – хотя все же не человеческими, не совсем человеческими – лицами, страшные свиньи эти, харкая и повизгивая, несутся ко мне!

Вскрикнув, я устремился вбок вдоль закругленной стены, прочь от мчавшихся на четвереньках фигур – ноги и руки, шеи и спины, все это оплывшее, будто у хрюшек, коих недавно стали откармливать, дабы прирезать к праздничному столу, еще не потерявших былой живости, но уже покрывшихся мягким панцирем сала. Обладатели желто-коричневых глаз и жесткой серой щетины на рыхлых головах – они не просто бежали ко мне, они притом еще и пытались говорить, исторгая из распухших глоток своих неразборчивые сочетания звуков, напоминающих то обрывки слов, то возбужденное похрюкивание. Я бросился прочь, туда, где в дальнем конце пещеры подземный сумрак сгущался до темноты, вступил в эту темноту – и провалился.

Я покатился по чему-то твердому, слыша сквозь стук камней повизгивание над головой, которое становилось все тише и наконец смолкло вовсе. Впрочем, тут же и колодец закончился, и я оказался в начале очередной пещеры, между стен коей бился исступленный крик. Два прохода вели сюда слева и справа, круто наклоненные: под каждым на каменном полу лежали мертвые либо раненые advocati Dei.

Те самые, что вместе со мной и своим доблестным предводителем устремились вслед за ржавоглазыми дикарями к лесной Alma mater. Теперь большинство из них были мертвы, лежали кучей плоти, залитой кровью, которая натекла из разверстых ран – колотых и рваных, оставленных как оружием, так и зубами, – хотя некоторые еще шевелились, глухо стеная, а один, со свернутой набок головой, почти перерубленной ногой и выбитыми зубами, кричал так истошно, словно находился не здесь, не в каменном мешке глубоко под зданием, но в кипящей смоле, что наполняла котел где-то на самых дальних, глухих задворках преисподней. Не в силах выдержать этот крик, забивший мои уши будто горящей соломой, я бросился дальше, к третьему проходу, расположенному в стене куда ниже остальных двух; пригнувшись, нырнул в него, царапая плечи под разорванной курткой, протиснулся в узкий коридор, повернул влево, вправо и завопил куда громче, чем бедняга advocatus Dei, увидев прямо перед собой искаженное лицо доблестного Паллада. Он сидел на вертикально расположенном копье, воткнутом в расщелину между камнями – зазубренный наконечник прошел сквозь задний проход и, должно быть, пробив желудок, добрался уже до груди, – сидел, подогнув ноги, выпрямив спину, свесив руки вдоль боков, запрокинув лицо с раззявленным ртом к низкому потолку, – и вот тогда-то я, узрев все это, завопил, отпрянув, покатился вниз, все дальше и дальше, увлекая за собой маленькую каменную лавину, в глубь подземелий, к темному сердцу того беспорядочного, дурного, перекрученного лентой Мёбиуса пространства, что лабиринтом колодцев, коридоров, лестниц и галерей раскинулось под лесной Alma mater.