Он шел к Знающему, а значит, надежда у него еще была. Проблема была лишь в одном. Демид не знал, где искать этого Знающего. Понятия не имел. Он просто брел третий день подряд по глухомани неизвестно куда. Он уже полностью вымотался. Каждый шаг отдавался стреляющей болью во всем теле, по растрескавшимся губам текла кровь, стоило только пошевелить ими, в крови были и стертые ноги. Еды было более чем достаточно, но Демид не хотел есть. Когда он ел в последний раз? Вчера, наверное. Единственное, что он сейчас ощущал, – это тяжесть. Тысячепудовую тяжесть чертова мертвого тела, навалившуюся на его плечи и шею. Дема отдал бы сейчас все на свете, только бы не тащить Это неизвестно куда.

И все равно он шел, окровавленный шаг за окровавленным шагом, и не мог ни остановиться, ни скинуть Леку с плеч. Странно это было, правда? Странно не то, что он не мог остановиться. Странно то, что он так плохо себя чувствовал. Он ведь был невероятно выносливым, человек Демид. Он сам не знал пределов терпеливости своего тела. Только удивлялся порой: Господи, неужели я еще жив? Что для него было прогуляться три денечка по лесу, с девчонкой за спиной, которая и весила-то теперь, наверное, всего килограммов сорок? Пикник на свежем воздухе. С остановочками, со скатерочкой на травке, бутербродики с ветчиной, шашлычок, пятьдесят грамм для поднятия духа, чириканье пташек, журчание ручейков, здоровый сон на свежем воздухе... Пустяк...

Он шел не останавливаясь уже целые сутки и чувствовал, что разваливается на куски. Что-то гнало его вперед, не давая передышки. Что-то заставляло его спешить. Кто-то пас его, подстегивал его хлыстом, не давая свернуть с дороги. Это было неприятно. Но это давало ему надежду. Надежду на то, что тот, кто пасет его, знает, что делает.

Последние четыре часа лес из смешанного превратился в чисто еловый. Хуже и придумать было нельзя. Тот, кто продирался хоть раз через густой ельник, которого никогда не касался человеческий топор, знает, что это такое. Здесь нет свободного, проходимого места, пусть даже и заросшего высокой травой. Здесь заняты все этажи. Ветви с маленькими, злыми иглами тянутся над самой землей, норовят сбить тебя с ног, вцепиться мертвыми сучками в голень, въехать в пах. Трудно здесь выжить молоденьким елкам – мало им света в мрачной чащобе, украли весь свет гигантские лесные исполины, что живут не один век. А потому половина невысоких елок мертвы – вытянулись метра на два-три, да не выдюжили, да так и остались стоять высохшими, растопыренными бурыми остовами, ждать, пока не подточит гниль корни их и не примет к себе сыра земля. А те елки-ельчата, что живы еще, передрались меж собой – сцепились ветками намертво, стволами перекрестились, перекрутились – никого чужого не пустят, хоть зверя, хоть человека. Как шел Демид через эту чащу, и сам уж не помнил. Не смотрел он на часы. Ловил себя только на том, что очнется – а уж отмахал еще не один километр, не ощущая ничего. Только новые кровавые царапины на лице и руках появились. Думал Демид. О себе думал. Кто он такой – человек Демид? Какова роль его? Игрушка в чужих сильных руках? Кукла, пусть сильная, но все же вынужденная быть проводником чужой воли? Робот, запрограммированный на выполнение последовательности, расписанной Фатумом по пунктам, и не имеющий права отступить от него ни на шаг?

Демид усмехнулся, может быть, в первый раз за последние дни. Демид не мог быть игрушкой. Просто не мог. Он мог быть только игроком. Самостоятельным игроком, иногда сильным, иногда пугающе слабым, иногда играющим против правил. Правда, у него не было никакой тактики. Он даже не понимал иногда толком, что творит, и полагался больше на интуицию, чем на разум. Но может быть, в том и состояла его тактика – единственная и неповторимая хитрая и непредсказуемая? В том, чтобы не иметь никакой тактики.

Единственное существо (если Его можно было назвать существом), право которого на контроль над собой Демид мог бы признать, – это Бог. Бог был абстракцией для Демида. Он не хотел молиться никому, да и не умел этого. Тем не менее Бог (или Создатель, Демид называл его так, для него это слово было более осязаемым, чем просто «Бог»), наверное, существовал. Демид уже не раз был свидетелем случаев, которые ничем, кроме как божественным вмешательством, объяснить было нельзя. Бог... Что-то более высокое, более всеобъемлющее, чем просто Дух, каким бы великим Дух ни был. Бог – не всеобщий командир, контролирующий каждый шаг своих любимых и нелюбимых созданий. Скорее наблюдатель. Первотолчок, запустивший в действие все, что существует в этой и других Вселенных. Может быть, сам до конца не знающий, что из всего этого получится. И порою вмешивающийся в ход событий, если события слишком уж выбиваются из генерального плана и грозят взорвать установившийся порядок к чертовой матери. Демид шел и думал. Вспоминал. Кстати, что там говорила Лека, когда явилась к нему в последнем видении? «Найди Знающего. Он живет там, где ели думают, как люди...» Вот они, ели-то. Сплошные елки, черт их дери, не продраться!

Дема готов был поклясться, что они действительно думают. Только мысли, наверное, у них были исключительно злобные. Не нравился им чужак, не хотели они пускать его в свой дом, не испоганенный еще присутствием человека. Может быть, это тоже был древний магический лес, как и березовая Священная Роща? А значит, был здесь и свой Хозяин. Кто он? Тот самый таинственный Знающий?

Демид споткнулся-таки о корень, невидимый под листьями, не удержался-таки, полетел кубарем вниз. Не держали его больше ноги. Лека свалилась на землю, распласталась безвольно. Так и лежали они рядом – два человека – полуживой и полумертвый. Демид перебирал ногами, разгребал ногами бурую опавшую хвою, пытался встать. Но не мог. Не было у него больше сил.

Он дотянулся до рюкзака, вытащил фляжку с водой. Сделал глоток, и жидкость ободрала болью его пересохшее горло. А потом положил рюкзак под голову и заснул.

Ты пришел, – сказал голос в его голове. Но Демид уже не слышал его.

* * *

Демид открыл глаза и обнаружил, что находится не в лесу. Место, где лежал он сейчас на глиняном полу, можно было назвать землянкой. Ниша в земле, потолок из грубо отесанных бревен, между которыми свешивались пучки старого мха. Никакой мебели. Убогое сие помещение освещал фитилек, плавающий в чашке с жиром, стоявшей просто на полу. А в углу лежала циновка, и на ней, скрестив ноги по-китайски и положив руки на колени, неподвижно сидел человек.

Очень старый человек.

Длинная белая борода свешивалась почти до пола. Длинные седые чистые волосы были завязаны в странную прическу – два хвоста длиной по полметра с двух сторон. Лицо человека было темным, почти черным. Может быть, это только слабое освещение делало его похожим на старого негра? Тем более, что глаза его были светло-голубыми, почти бесцветными. Одет старик был в буро-зеленый халат с узорами, вышитыми серебром. Странные какие-то знаки. Не китайские, не европейские, не африканские, даже не ацтекские. Какие-то нечеловеческие.

– Это знаки народа тхие, – сказал человек. – Нет уже такого народа. Вымер. Давно вымер. За две тысячи лет до того, как родился Будда.

– А халат как сохранился? – Вопрос Демйда звучал по-идиотски, но это и в самом деле интересовало его сейчас.