– Зло? – донеслось из тумана. – Глупые выдумки смертных – существует лишь вечность…

– Дядя, – занервничал Северин. Епископ только отмахнулся. – Дядя, с Гренделем что-то происходит!

Тролль, совсем недавно выглядевший несчастным, слабым и находящимся едва ли не на грани смерти, потихоньку начал преображаться: в глазах вновь появились голубые искорки, кожа начала покрываться чешуйками, он расправил ладонь и вонзил когти в землю.

Нечто одаривало великана колдовской мощью – невидимый поток чужеродного людям волшебства вливался в Гренделя, ровно в опустевшую чашу.

– Беовульф! – резко сказал Ремигий, взглянув на гаута. – С одним чудовищем мы справимся, но не с двумя! Ты знаешь, как поступить!

– Знаю, – кивнул военный вождь. – И пусть твои и мои боги, жрец, встанут за моим плечом!

– Мой Бог – рядом, – проронил Ремигий. – Сделай, что должно, Беовульф, сын Эггтеова… И будь, что будет!

* * *

Северин потом долго пытался осознать – что именно он видел тогда, на болотах? Как Господь мог допустить эдакую непристойность, воплощенную в материю, обладающую осознанием своего бытия? Зачем Оно вообще появилось в тварном Универсуме?

Спросил у епископа, поскольку Ремигий наверняка мог дать ответ, подтвержденный цитатами из Отцов Церкви и античных философов, но преподобный лишь брови вздернул:

– Августин как-то заметил: христианство – это набор противоречий, связанных между собою любовью. Постараюсь продолжить: язычество в таком случае набор противоречий, объединенных между собою силой. Близко?

– Пожалуй, – согласился Северин. – Войну и силу варвары ставят превыше самой жизни. Кто слаб – тот не выживет. Послушать их саги – сплошные битвы, сражения и кровь.

– Продолжим размышлять в этом же направлении. Что есть зло?

– Противоположность любви, сиречь ненависть.

– Верно, но не полно. Осмелюсь предложить такую формулу: «неоправданное страдание». Бесцельное. Никому не нужное.

– А разве бывает «нужное» страдание?

– Ты, как погляжу, после Даннмёрка совсем поглупел. Человек в состоянии претерпеть любую боль. Но только при одном условии: если он уверен, что эта боль кончается, что однажды она прекратится, разрешится чем-то достойным, чем-то радостным. Так, женщина прекрасно знает, что ее ждет на родовом ложе. Но она идет, потому что знает: та радость, которая ее ждет по ту сторону этой боли… оправдает эту боль, искупит ее. Понимаешь? Человек готов испытать страдания, причиняемые ему, если он уверен, что однажды они прекратятся, разрешатся радостью, – вспомни мучеников эпохи раннего христианства, к примеру, знавших, что после страданий их ожидает Обитель Господа… Давай соображай, я не собираюсь думать за тебя всю оставшуюся жизнь!

– Ну тогда… Зло – это боль, в которой нет смысла?

– Да. Ужас бессмысленности, никчемности. Именно это мы видели там, на болотах. Это существо… Не знаю, как верно его назвать – демон ли, ведьма, галиурунн или еще как-нибудь иначе! – порождало зло именно бесцельностью своего существования. Оно жило в безвременье, не нужное никому и никому не покровительствующее, знающее, что его эпоха ушла навсегда, тяготящееся невозможностью творить…

– По-моему, мать Гренделя натворила предостаточно, – буркнул Северин. – Двенадцать лет безумия.

– Не путай. Вспомни азы богословия: ангелы, сиречь существа сверхъестественные, от Гавриила до самого Люцифера, тоже некогда являвшегося ангелом, к творению неспособны. Затем ангелам и нужны мы, люди, чтобы нашим посредством, нашими руками, нашим рассудком, богоданным творческим началом проводить их волю в тварный мир. Волю злую или добрую. Может быть, она пыталась вернуться в мир после десятилетий или столетий забвения? Но принесла новой эпохе лишь то, о чем мы говорили только что: бессмысленные страдания. Хродгар благодаря ей потерял свою душу и обрек род на бесконечные ненужные смерти. Грендель, который мог черпать силу только в колдовстве матери, оказался жертвой этой бессмысленности – зла ради зла, истекающего из безвременья.

– Слишком сложно, – помотал головой Северин. – И я-то с трудом понимаю, а как объяснить это варварам, которые заслушиваются нашими рассказами о походе в Даннмёрк?

– Да что с тобой сегодня, балбес?! – воскликнул Ремигий. – Ад – настоящий ад! – это не столько кипящие котлы и хохочущие демоны! Это вечный тупик, где нет времени и движения! Страдание без смысла, страдание без надежды. Тварь на болотах, по моему малому разумению, была в своем роде частицей ада: потерянная в веках, никому не нужная и мстящая подвернувшимся ей людям за собственную ненужность. Впрочем, не только людям, но и своему сыну, в котором, возможно, она хотела обрести новую жизнь и новую надежду. Ничего не вышло. Грендель был наполовину человеком и оттого получил возможность вырваться из этого замкнутого круга – хорошо, что Беовульф все-таки отпустил его…

– Беовульф сказал, что мать Гренделя не принадлежала к их миру, к Вселенной варваров – это что-то другое. Откуда оно могло взяться?

– Во-первых, не к «их миру», а к нашему. Варвары принадлежат к роду человеческому, ты имел возможность не раз в этом убедиться. Во вторых, вернемся к исходному вопросу: отчего Господь допустил эту непристойность? Надеюсь, о свободе воли и выбора разумных творений упоминать не нужно? Вот и отлично, хоть что-то помнишь из прочитанного… Тогда ответь, почему Господь допустил Люцифера? Человеческое грехопадение? Молчишь? Вот то-то. Поэтому пользуйся дарованной свободой так, чтобы не прийти однажды к бессмысленному и неоправданному страданию и не причинить его другим. Здесь ли, на земле, или… где-нибудь в ином месте, о котором наши друзья-варвары предпочли бы не упоминать, чтобы не накликать. Вот тебе вся теология, богословие, паристика и христианская философия в одной фразе. Думай.

…Зубастые морские змии, волки-оборотни или обитающие в горах ледяные тролли, несомненно, могут именоваться «чудовищами», но эти безмозглые существа не идут ни в какое сравнение с чудовищами истинными, теми, что обладают изощренным разумом, а не только набором клыков и когтей. Мать Гренделя обладала странной изменчивостью, будто у нее не было устоявшегося облика – бесформенный великан исчез, заместившись обычной женщиной с золотистой, чуть светящейся кожей. Затем у нее из спины выросли тонкие полупрозрачные крылья с острыми крючьями на передней кромке, ноги обратились в два извивающихся змеиных хвоста. Не менялось только лицо – холодно-прекрасное, с раскосыми глазами, тонкой линией губ и высоким лбом.

Крылья увеличивались в размерах, теперь они больше напоминали два паруса, поднявшихся над камнями – они нависли над Беовульфом готовыми внезапно сомкнуться полусферами. В зрачках женщины-монстра сверкнули желтоватые искры.

Гаут нанес удар Хрунтингом, целя острием в шею, но чудовище неким чудесным образом переместилось, оказавшись пятью шагами дальше и снова поменяв облик: оно стало глянцево-черным, с просинью, морда вытянулась, в ней не осталось ничего человеческого, кроме глаз: лишь частокол зубов. Крылья свернулись, обратившись дополнительной парой длинных лап с гибкими пальцами и тускло поблескивающими когтями.