официальных лиц прилетел в Лондон с «дружеским визитом» для встречи с коллегами и единомышленниками. Делегацию принимал Харви Хайндс, председатель Совета Большого Лондона — последнего бастиона английского социализма, сохранившегося после провала лейбористов на выборах, которые состоялись несколькими днями раньше и принесли им всего лишь треть голосов в палате общин.

Перед лондонским муниципалитетом встала задача: противопоставить силы лейбористов преуспевающему правительству Маргарет Тэтчер. Хайндс был английским социалистом старой закалки и по любому вопросу придерживался просоветских взглядов. Если для меня московский мэр был всего лишь инструментом коммунистической партии, мучителем невинных, человеком, не достойным уважения Лондона, то Хайндс чувствовал себя глубоко польщенным визитом Промыслова и готовился оказать ему радушный прием.

Меня, как и других налогоплательщиков, раздражало, что насыщенная девятидневная программа, составленная для советских аппаратчиков, будет оплачена из моего кармана. Да и время для «пира» было неподходящее: в Москве соратники мэра вовсю арестовывали евреев-отказников и готовили бомбардировки афганских деревень.

Имя Промыслова всплыло в моем разговоре с Еленой Боннэр, супругой Андрея Сахарова, в 1975 году. Было это во Флоренции. Елена рассказала, что только по личному указанию Промыслова их семье не разрешали переехать в более просторную квартиру. Именно он был в ответе за то, что семья из восьми человек жила в крохотной квартирке, а Елена и Андрей спали на кухне.

И вот такому человеку оказывали почести мэры крупнейших городов всего мира, сетовала Боннэр, удивляясь, как подобное могло происходить, и я разделял ее недоумение и досаду. Мое личное негативное отношение к Промыслову, возникшее в 1975 году, не изменилось и к 1983 году, когда Сахарова и его жену выслали из Москвы.

Поэтому я порадовался, когда несколько еврейских организаций узнали график московского мэра и решили омрачить его поездку. 10 июля Промыслов прибыл на обед в гостиницу «Диккенс Инн», и тут его окружили двадцать человек и с криками «Свободу советским евреям!» потребовали освободить Анатолия Щаранского. Я с удовольствием смотрел репортаж, где показали, как сотрудник советского посольства сломал плакат одного из демонстрантов. Для них это был успех.

Промыслов ясно дал понять, что поддерживает лондонский муниципалитет и лейбористскую партию. Увидев лозунг, висевший на центральном здании муниципалитета «348 587 ЛОНДОНЦЕВ ОСТАЛИСЬ БЕЗ РАБОТЫ!», он заметил: «У нас в Москве найдется много работы. Гарантирую работу каждому из них». Интересно, сколько лондонских безработных ринулось бы в Москву, польстившись на муниципальную зарплату, если бы лейбористы опрометчиво согласились на предложение Промыслова.

В тот вечер я пришел на прием, устроенный Харви Хайндсом, в дурном расположении духа. У меня в кармане лежала пригоршня металлических значков, которые я специально заказал, чтобы раздать тем, кто разделяет мое отношение к московскому мэру и его визиту. Значки были круглые, и на них было три слова «ОРЛОВ — САХАРОВ — ЩАРАНСКИЙ», обрамленных нарисованным кольцом из колючей проволоки.

Присутствовавшие на приеме консерваторы с готовностью разбирали значки и в знак солидарности со мной тут же прикалывали их на лацканы смокингов. Но таких, конечно, было меньшинство, а одна гостья вообще не поняла, что там написано. Она подошла ко мне и, глядя на значок через очки, сказала: «Рада познакомиться с вами, господин Орлов. Правда, боюсь, что не смогу выговорить два остальных ваших имени».

Тут Харви Хайндс попросил тишины и начал свою приветственную речь. Вступительные формальности я выслушал с вежливым вниманием, но затем Хайндс в весьма невыдержанных выражениях принялся клеймить еврейских демонстрантов, протестующих против политики советского правительства. Он сказал примерно следующее: «От имени жителей Лондона хочу заверить мэра Москвы, что мы глубоко сожалеем о грубой выходке группки отщепенцев, которые хотели бы помешать развитию дружественных англо-советских отношений…»

Меня настолько возмутили его малодушные извинения, что я через весь зал громко высказал свое несогласие. Конечно, мне не следовало так поступать. Я был приглашен Хайндсом и не должен был обижать его гостя. Но в тот момент мне было гораздо важнее довести до сведения советских аппаратчиков мое отношение, чем соблюсти правила хорошего тона. Мало кто счел мою выходку уместной, возобладал настрой, заданный присутствием десяти гостей из Москвы и работников советского посольства. «Вы не слишком вежливы, лорд Бетелл», — ледяным тоном произнес один из дипломатов. Если бы человеческий взгляд мог убивать на месте, это был бы последний миг моей жизни. Я пошел по коридору на выход, сопровождаемый оскорблениями Хайндса и его друзей. Я точно не помню все его слова, но последний выкрик остался у меня в памяти: «А что вы сделали, чтобы помочь Нельсону Манделе?»

Это был веский аргумент. Мандела тоже являлся политическим заключенным, хотя его тюремщиками были не коммунисты, а представители белого правительства Южной Африки. Почему же я не выступал в его защиту? Хайндс затронул не самую приятную сторону конфликта между Западом и Востоком. Запад поддерживал советских диссидентов, выступающих против политики СССР. Советский Союз и дружественные ему государства критиковали политику ЮАР. Но не было «единого фронта» правых и левых сил, выступавшего одновременно против притеснений в Советском Союзе и Южной Африке.

В британском парламенте тоже всегда царила междоусобица, когда заходила речь о правах человека. Выпады консерваторов против Советского Союза мгновенно парировались лейбористами выпадами против Южной Африки, словно удары в теннисе. Двойной стандарт был нормой. Политические соображения преобладали над общечеловеческими, причем обе стороны эксплуатировали страдания бесстрашных защитников правого дела, отстаивая свои интересы в борьбе против иностранных государств с чуждой им идеологией. По мнению лондонского муниципалитета, в этом состояла и моя вина. Я достаточно энергично защищал русских диссидентов, смутьянов, чей антисоциалистический экстремизм угрожал мировому спокойствию и равновесию, но ни разу не выступил в поддержку африканца, человека, близкого к коммунистической партии ЮАР и томящегося в тюрьме двадцать один год.

В 1983 году Мандела еще не был широко известной всему миру политической фигурой, какой является сейчас. Он был одним из основателей вооруженного движения сопротивления «Умхонто ва Сизве» («Копье нации») при Африканском национальном конгрессе (АНК), возникшего на волне страшной резни в Шарпе-вилле в 1960 году. В апреле 1964 Мандела заявил на суде: «Перед нами было только два пути: либо уступить перед лицом силы, что неминуемо повлекло бы дальнейший произвол со стороны властей, либо вести свою борьбу до конца. Принят был второй вариант, и тогда возник вопрос: а как это сделать?» Было решено внести определенные поправки в политику ненасилия, которой Африканский национальный конгресс руководствовался со дня своего основания в 1912 году. На этой стадии основатели движения сопротивления решили не прибегать к террористическим акциям. Они ограничились партизанскими акциями против электростанций и Других общественных сооружений.

Мандела