— Господин, что в этом плохого? — взволнованным голосом спросил Эдгар.

— Ничего, но когда люди начинают прислушиваться к подобным бредням, в их сердцах зарождаются сомнения и тревога. Но почему я не дома! — Впервые он показал свой внутренний страх. — Святая Дева Мария, что за роковая случайность выбросила мой корабль на берега Понтье? Ты рассказываешь мне сказки о лесном демоне, которого уже давным-давно схватили бы и заточили в темницу подальше от глаз людских, если бы я был в Англии. И кто знает, что будет делать король, пока я нахожусь в плену здесь, в Нормандии? Гирт и Леуф всё ещё слишком молоды для того, чтобы занять моё место подле него, а если это сделает Тостиг, то мне будет только хуже. И что, если король неожиданно умрёт?.. — Гарольд оборвал фразу на полуслове. — Это бесполезно. Эдгар, я хочу предупредить тебя. Ни с кем не говори о будущем страны. Весь христианский мир знает о том, что я претендую на корону, но я никогда в открытую не заявлял об этом, и мне бы не хотелось, чтобы кто-нибудь из моих людей попусту болтал о том, что Гарольд станет королём Англии после смерти Эдуарда. Это понятно?

— Да, мой господин. И всё-таки я не понимаю...

— Бог выбирает меня королём, потому что я народный герой. Никаких других притязаний у меня нет. Если станет известно, что я хочу заполучить корону Эдуарда, то все другие претенденты начнут выступать против меня, и в этом случае вероятно, что даже святая церковь станет моим противником. Храни молчание, я заклинаю тебя.

Эдгар с пониманием покачал головой.

— Клянусь своей жизнью. Но что, если герцог не позволит вам уехать из Нормандии? Что тогда?

Теперь во взгляде Гарольда появилось упрямство человека с непреклонным нравом.

— Я уеду, — сказал он. — Ещё не знаю, как и когда, но я обязательно вернусь в Англию до того, как король умрёт, потому что от этого зависит всё, и я не имею права упустить свой шанс. — Его голос звучал уверенно. — Неважно, какой ценой и какими средствами, но я сумею вырваться из сетей герцога.

Рауль был не единственным мужчиной в Руане, который полюбил Элфриду. Очень скоро её стали окружать вниманием страстные поклонники, которые, на горе нормандских дам, стали клясться в том, что золотистые волосы, голубые глаза — это лучшее, что создал Бог. Она не привыкла к придворной жизни и потому сначала с подозрением отнеслась к своим обожателям, их ухаживания смущали её. Скромность Элфриды показалась им неотразимой, и они удвоили свои усилия, чтобы завоевать её сердце. К её дверям приносили букеты роскошных роз; поэты оставляли свои стихи там, где она наверняка смогла бы найти их; стоя на коленях, уважаемые рыцари вручали ей милые безделушки. Однажды Тейлиф своим нежным, как свирель, голосом спел в честь Элфриды песню во время пира, за что был щедро вознаграждён теми, кто добивался её расположения. Но Элфрида лишь густо краснела и не поднимала глаз. Две дамы, которые сильно невзлюбили её, попытались было излить свою желчь, чтобы посильнее оскорбить это невинное создание, но тут же поняли, что, несмотря на свою скромность, она вполне могла постоять за себя, если кто-то осмеливался её обидеть.

Потребовалось совсем немного времени, чтобы Элфрида привыкла, что её называют Небесной Звёздочкой, Золотой Мечтой, Белой Оленицей. Она скоро научилась спокойно выслушивать длинные перечни своих прелестей, о которых молодые люди с поэтическим складом ума говорили, не обращая внимания на то, что тем самым вгоняют её в краску.

Взгляд её удивлённых глаз был полон негодования и смущения, когда Болдуин де Мель впервые прочитал свои стихи, в которых воспевал прелесть её груди, по белизне сравнимой лишь с грудью лебедя, и восхищался красотой её тела, сияющего, как свет полной луны. Но потом она поняла, что он вовсе не хотел её обидеть. Элфрида заставила себя перестать чураться своих поклонников, что ранее вызывало столько насмешек у нормандских дам. По прошествии двух месяцев мужчины могли утопать в бездонных глазах, терять рассудок, опьянённые запахом её волос, теряться под её прямым взглядом, а она лишь беззаботно смеялась. Это было её единственным недостатком, хотя многие считали, что таковых у неё нет. Она могла рассмеяться в самый неподходящий момент, когда мужчина со всей искренностью изливал ей свою душу. Эта неистребимая привычка приводила окружающих в полное замешательство. И что ещё ухудшало положение, её смех был настолько заразительным, что просто невозможно было удержаться и не рассмеяться вместе с ней. Многие в гневе отступали — она смеялась ещё сильнее. Её смех звучал, как переливы тысячи звонких колокольчиков, и, несмотря на своё раздражение, обиженный кавалер сам начинал улыбаться. Другие делали ей замечание, а в её глазах смеялись задорные огоньки. Всем приходилось мириться с её смехом, даже присоединяться к нему, но никто из её ухажёров так и не мог понять, в чём заключалась шутка. Смех же её был вызван мыслью о том, что она, всегда считавшая себя ничем не привлекательной девушкой, вдруг оказалась в центре внимания и десятки мужчин, которые, кажется, должны были знать толк в женской красоте, стали ухаживать за ней как за какой-нибудь писаной красавицей.

Эдгар, который сначала ни на шаг не отходил от своей сестры, через месяц уже совсем позабыл о ней и полностью посвятил себя служению ярлу Гарольду. Он был невысокого мнения о всех тех рыцарях, которые стайками вились вокруг его сестры. Почти все они были молоды, Эдгар помнил их чуть ли не с колыбели и считал их необразованными, полными глупых мечтаний и безынтересными. Элфрида, которая с благоговением относилась к своему старшему брату, с грустью констатировала, что её поклонники были не так значительны, как друзья Эдгара, однако вряд ли можно было надеяться на то, что его столь почитаемые и уважаемые друзья, такие, как Фиц-Осберн или Вильям Малет, обратят внимание на её незначительную особу. Эдгар, который быстро заметил, какой эффект производит красота Элфриды на мужчин независимо от их возраста, предпочёл промолчать в ответ, чтобы она не возомнила о себе слишком много.

Число её почитателей росло, и только один человек казался непреклонным. Часто Элфрида, прогуливаясь в окружении своих кавалеров, с грустью смотрела на Рауля де Харкорта, который продолжал держаться в стороне от неё. Она редко разговаривала с ним, он не дарил ей цветов, не воспевал её красоту, не отстаивал права находиться подле неё. Они иногда встречались, когда Элфрида приходила к брату; часто она даже специально искала повод пойти к Эдгару, если знала, что Рауль с ним. Однако хотя Рауль и улыбался, завидя её, и с почтением целовал руку, он почти всегда уходил, чтобы оставить её наедине с братом. Конечно же такое поведение заставило её ещё больше заинтересоваться им. Если Рауль намеренно старался привлечь её внимание, то не мог бы найти лучшего способа. Он понравился ей с первого взгляда. Время, проведённое в Понтье, нельзя было назвать приятным, а он был одним из первых, кого она увидела после освобождения и кто встретил её с добротой и любовью. Он был другом Эдгара и мог претендовать на особое отношение к себе. Однако этого он не делал. Элфрида не знала, как истолковать его странное поведение, и чем больше она наблюдала за ним, тем более интересным он для неё становился, тем больше она хотела узнать его поближе. Она думала, что, вероятно, он просто не любит женщин, и это казалось вполне правдоподобным объяснением, тем более что он был неженат и, судя по всему, уже немолод. Но очень часто она замечала, что он смотрит на неё издалека. Скоро она обратила внимание на то, что когда он заходил в комнату, в которой она находилась, то инстинктивно искал её глазами. Она начала побаиваться, что он занимает слишком высокое положение и это не позволяет ему находиться с ней. Его влиятельность трудно было преувеличить, он всегда сидел за столом вместе с герцогом. Не только её молодые ухажёры разговаривали с ним с почтением, его любили и герцог и герцогиня. Никто, кроме, пожалуй, самых близких родственников герцога, да и не каждый из них, не мог так же, как Рауль, входить и выходить из апартаментов герцога по собственному желанию. У Элфриды были весьма титулованные обожатели, которые всюду демонстрировали своё величие и могущество, однако она была достаточно проницательна, чтобы заметить, что скромный шевалье де Харкорт пользовался бóльшим уважением, чем все они, вместе взятые. Высокопоставленные сеньоры называли его другом, и такие гордецы, как бароны де Гурней и Тессон де Тюренн, не церемонившиеся с теми, кого считали ниже себя, никогда не позволяли себе надменно разговаривать с Раулем. Он почти всегда был с каким-нибудь могущественным бароном и разговаривал с ним, как со старым другом. Эдгар говорил, что у герцога не было никого ближе Рауля, за исключением, пожалуй, брата Мортена и сенешаля Фиц-Осберна. Элфрида решила, что не стоит даже мечтать о том, чтобы такой человек проявил к ней хоть какой-нибудь интерес. Будучи умной девушкой, она пришла к мысли, что не имеет права желать, чтобы Рауль просил её руки. Однако в глубине души не переставала думать об этом, ведь из всех мужчин при дворе герцога только Рауль ей так сильно нравился.