Она знала. Невесть каким образом, но Грейс Браун почувствовала, что больше не вернется. Она надеялась, что Честер увезет ее и поступит как должно, но некая часть ее – где-то в самой глубине души – знала. Вот почему она написала, что никогда больше не увидит любимые вещи и места – и любимых людей. Вот почему представляла, как ее привезут домой мертвой. Вот почему хотела, чтобы ее письма сожгли.

Я вкладываю листок обратно в конверт. Собираю все письма в стопку и аккуратно перевязываю ленточкой. Я слышу голос Грейс. Слышу ее горе и отчаяние и печаль. Слышу не ушами – сердцем.

Голос, сказала однажды мисс Уилкокс, – не просто звук, порождаемый горлом, но чувство, порождаемое словами. Я тогда ее не поняла.

«Но, мисс Уилкокс, – возразила я, – мы же пишем рассказы словами, а не голосом».

«Ты пишешь тем, что у тебя в душе, – ответила она. – Это и есть голос. Твой подлинный голос. Вот почему Джейн Остен звучит как Джейн Остен и никто другой, и ты ее никогда ни с кем не спутаешь. Вот почему Йейтс звучит как Йейтс, а Шелли – как Шелли. Вот почему Мэтти Гоки звучит как Мэтти Гоки. У тебя чудесный голос, Мэтти. Я знаю, я слышу. Пиши своим голосом».

– Видите, куда вас завел ваш голос, мисс Уилкокс? – шепчу я. – И куда завел Грейс Браун ее голос…

Я долго сижу не шелохнувшись, просто держу в руках письма и смотрю в окно. Через час с небольшим взойдет солнце и Стряпуха ворвется нас будить. Мы сбежим вниз и начнем готовить столовую к завтраку. Приедет папа с молоком и маслом, а следом Ройал – он привезет яйца и ягоды. Я покормлю и выведу Гамлета. Гости начнут спускаться к завтраку. А потом приедут эти люди из Херкимера, помощник шерифа и коронер. Стряпуха начнет придираться к нам и вопить, и среди всей этой суматохи я улучу минутку и снова попробую спуститься в погреб, к печи.

Я смотрю на пачку писем. На бледно-голубую ленточку. На округлый почерк, так похожий на мой собственный.

Если я сожгу эти письма, кто услышит голос Грейс Браун? Кто прочтет ее историю?

– Хочешь чаю, Мэтти? А ты, Уивер? – спросила Эмми Хаббард. Ее глаза улыбались, и в них было спокойствие. Ни следа прежнего безумия.

– Да, спасибо, – сказала я и поставила на стол бисквит с шоколадным кремом.

– Да, благодарю, – сказал Уивер.

Эмми стала снимать с полки жестянку с чаем, чашки и блюдца. Когда она отвернулась, над воротом платья мелькнуло что-то белое, как молоко, – шея? Волосы были собраны на затылке в аккуратный узел. Раньше они были распущены или небрежно заплетены в косицу. Я вдруг поняла, что никогда прежде не видела затылка Эмми Хаббард. Выцветшее хлопчатобумажное платье, свисавшее с узеньких плеч, было идеально отутюжено. Может быть, даже накрахмалено.

Мы с Уивером переглянулись. На лице его было написано, что он тоже не верит собственным глазам.

В доме Эмми царили чистота и порядок. Полы были выметены, постель заправлена. Дети тоже чистенькие – ну, почти. У Миртона по-прежнему текло из носа, Билли не мешало бы почистить уши, а у Люциуса были липкие ладошки, но личики у всех были умыты, а одежки выстираны.

– Мэтти, передай, пожалуйста, миссис Хеннесси спасибо за бисквит, – сказала Эмми.

– Я… да, я передам, – ответила я, застыдившись оттого, что все это время так и простояла с разинутым ртом.

В тот день мы с Уивером попросили у мистера Сперри разрешения взять после обеда Демона, чтобы съездить навестить маму Уивера. Он разрешил, а Стряпуха дала нам с собой бисквит.

Уивер сел на кровать рядом с мамой. Она порывалась помочь Эмми с чаем, но та решительно отмахнулась.

– Как ты, мам? – спросил Уивер.

– Рука еще побаливает, но в остальном все хорошо.

– Я слыхал, свинья нашлась?

– Верно. Младшие Лумисы ее отыскали. И загончик наш починили. Я так рада, что она не пропала.

Засвистел чайник, и Эмми склонилась над плитой. Я вспомнила, как видела ее однажды склонившейся над этой плитой совсем по другой причине, и подумала, что, пожалуй, Фрэнк Лумис не скоро явится чинить ее плиту. И уж точно не сунет сюда нос, пока здесь живет мама Уивера, женщина честная и добронравная. Увидь она здесь голую задницу мистера Лумиса, она бы не мудрствуя лукаво его тут же по этой заднице и отдубасила.

Эмми подала чай и нарезала бисквит, чтобы каждому досталось по кусочку. Угощение понравилось всем, даже Люциусу. Эмми дала ему шоколадную начинку и немного взбитых сливок, и он улыбался и хлопал в ладоши. Мама Уивера рассказала, как Эмми напекла пирогов с фруктовыми начинками по ее рецепту и как потом продала их на станции все до единого, а она, мама Уивера, в это время присматривала за детьми Эмми, но больше ничего не делала, упаси боже, – Эмми не дает ей палец о палец ударить. Эмми улыбалась, и краснела, и говорила, что все это неправда – вот же, только вчера они вместе собирали фасоль в огороде Смитов, и как хорошо, что трапперы не тронули хотя бы огород. Говоря, Эмми то и дело поглядывала на маму Уивера, словно хотела убедиться, что та рядом; словно ей, Эмми, было от этого хорошо и спокойно. А мама Уивера кивала и улыбалась ей.

Приятно было сидеть в чисто убранном доме Эмми, смотреть, как она хлопочет по хозяйству, как ее дети с улыбкой уминают Стряпухин бисквит. Все это было так уютно и мирно – не то что вытаскивать Эмми из-под кровати.

Но потом Уивер забылся и не подумав спросил у Эмми, почему бы и ей не развести у себя огород. Еще совсем не поздно для фасоли и зелени, сказал он – и в комнате вдруг повисла тишина, а Уивер изменился в лице, и я поняла, что он вспомнил про аукцион. Однако обсуждать это никому не хотелось. Особенно мне, знавшей, кто нацелился купить землю Эмми.

– Но мама, нам нужно поговорить, – настаивал Уивер.

– Чш-ш, Уивер, – мама Уивера бросила быстрый взгляд на Эмми. – Я знаю, сынок. Поговорим.

Эмми молча смотрела на нас, прикусив губу и наматывая на палец прядку волос.

– А где Томми? – спросила я, спеша сменить тему.

– Он у вас дома. Папе твоему помогает, – ответила мама Уивера. – У них уговор, они заключили сделку: Том помогает пахать и расчищать землю, а твой папа расплачивается с ним молоком и маслом.

– Я люблю масло, – заявил Миртон, втягивая носом сопли.

– Миртон, милый, что я тебе говорила про носовой платок? – напомнила мама Уивера.

– Ой, да.

Он выудил из кармана лоскут ткани в горошек, вытер нос и гордо показал лоскут мне. Я заставила себя восхищенно улыбнуться.

Мы посидели еще пару минут и засобирались – пора было возвращаться в «Гленмор». На обратном пути Уивер был молчалив. Я заговорила первой.

– Твоя мама – крепкий орешек!

– А то я не знаю.

– Подумать не могла, что кто-то сумеет образумить Эмми Хаббард и привести ее жизнь в порядок. Одному Богу известно, как твоей маме это удалось. Да еще со сломанной рукой!