Петр подымает руки. Утишает шумящих. Теперь ему легко говорить, тверской епископ уже посрамлен, враги – а их у него, увы, немало! – в растерянности.

– Братие и чада! – говорит Петр. – Я не лучше пророка Ионы. Если ради меня великое смятение сие – изгоните меня, да утихнет молва!

И – больше уже ничего не слыхать. Согласный вопль захлестывает и вздымает Петра, чается, он сейчас, неслышный, будет вознесен на воздух.

– Не хотим! Не позволим! Тебя, тебя хотим, отче!

К нему лезут, целуют одежду, руки. Это победа, одоление на враги. Юные тверские княжичи, Дмитрий с Александром, во все глаза смотрят на Петра, запоминают, и в них, как и в прочих, – восторг. И Петр кажется им сейчас мудр и прекрасен. У князя Юрия глаза горят, как у кота, жарко свербят ладони. Посрамление тверского епископа для него то же, что посрамление князя Михайлы. Мельком он думает, что доводись ему, – нипочем бы не допустил такого суда! Прост, ох, – на горе себе и на счастье ему, Юрию, – слишком уж прост великий князь!

И уже толпа требует суда над тверским епископом. Где-то в задних рядах старый Федор отирает увлажнившиеся глаза, шепчет: «Не попустил Господь!» Ему уже немного осталось веку на земле и радостно оттого, что перед концом своим он видит торжество правды.

– Судить! Судить! Пущай ся покает! – кричит народ.

И снова Петр подымает руки, и стихает шум, и Петр говорит, обратясь лицом к тверскому епископу:

– Мир тебе, чадо! Не ты сотворил это, а дьявол! – И – благословляет Андрея.

И толпа снова кричит, теперь уже ликуя, и люди в церкви целуют друг друга и плачут, и крестятся радостно, глядючи на своего оправданного митрополита.

Торжество Петра, как и предрекали Михаилу, было тотчас использовано Юрием. Почти отобрав Нижний у суздальских князей, он задержал княжеские дани и стал требовать мытные сборы с тверского торгового гостя. Михаил, связанный новою которой с Новгородом Великим (новгородцы никак не желали платить черного бора с Заволочья), сумел все же послать к Нижнему своих бояр с ратною силой и с княжичем Дмитрием во главе. Одиннадцатилетний княжич, конечно, не мог еще править полками, но для престижа власти требовалось, чтобы во главе войска был хотя бы и юный, но князь. Это, однако, и погубило поход. Рать дошла до Владимира и стала. И задержал ее не Юрий Московский и не воеводы с полками, а митрополит Петр.

Петр сам прибыл на подворье, где остановился княжил. Пока полки входили в городские ворота Владимира и располагались на постой, а воеводы хлопотали о кормах и сменных лошадях, Петр говорил с княжичем, при коем был один лишь боярин, Александр Маркович.

Дмитрий во все глаза разглядывал митрополита, к которому после переяславского собора чувствовал уважение и даже некоторый страх. И вот он сидит рядом и так близко! Можно потрогать рукой! Боярин резко отвечает митрополиту, а Петр спокойно качает головой: он не может благословить брань братьев-князей, не может благословить рать, идущую на Нижний. Он просит юного княжича подумать, прежде чем начинать эту прю. Он ребенок еще, да, но и детскому уму откровенна бывает мудрость божья, а почасту дети яснее седых мужей чувствуют истины, коим учил нас Иисус Христос!

Княжич сидит побледневший, глаза у него горят, он гордо выпрямил плечи. К нему впервые обращаются как ко князю. И кто! Сам митрополит Петр! Еще неделю назад, в Твери, так было ясно все: и то, что Юрий – ненавистник батюшки, и что надо его покарать… И вот – «восста брат на брата…» Брат на брата! А ведь Юрий, и верно, ему приходит троюродным братом! Как же быть?

Александр Маркович, начав спорить с митрополитом при княжиче, только испортил дело. Княжич неожиданно уперся и, строго хмуря детские бровки, велел остановить рать, дондеже митрополит не благословит воинство! Бояре ахнули, сперва было посмеялись, но потом меж ними начался разброд, ходили к митрополиту поодинке и хором, но Петр был тверд, и княжич тоже уперся на своем. Послали было в Тверь, но тут (пора была покосная) Иван Акинфич, плюнув, увел свою дружину. Владимирские бояре еще раньше начали распускать покосников по домам, и, простояв несколько дней во Владимире, рать начала таять, и таяла до тех пор, пока и самые упрямые поняли уже, что поход сорван. К тому же и Юрий, упрежденный митрополитом, прислал часть задержанных даней, этим как бы заглаживая свою вину.

Михаил встретил воевод в гневе. Первый раз накричал на сына. Но Митя уперся, набычился, храбро, только бледнея от обиды, повторял, что прав.

– Бей меня! Сам же баял, по-божьи надо решать! Я не мог иначе!

– Иди! – сдался наконец Михаил.

Анна нашла мужа в дальнем особом покое вышних горниц, куда Михаил заходил крайне редкой только в такие вот, черные для себя, часы. Он лежал большой, бессильный, лицом вниз. И Анна, тихо прикрыв дверь, еще постояла, но все же подошла, опрятно, тихо присела на пол рядом с изложницей, начала, как ребенка, гладить по волосам. Михаил промычал что-то неразборчивое, помотал головой. Она все гладила.

– Все противу меня! – выдохнул князь, подняв смятенное, в красных пятнах, лицо. Его широко расставленные глаза глядели сейчас беспомощно, почти разбежавшись врозь. Анна молчала, разглаживала рукою лоб и высокие крутые залысины.

– Сын и тот!..

– Митя тебя любит.

– В боярах нестроение. Новгород ждет лишь часу. В торгу дороговь. Тохта в Синей Орде. Ему лишь серебро! Юрий уже со всеми перезнакомился в Сарае, точит и точит под меня, как ржа. Теперь еще и митрополит…

– Сам же ты не захотел его сместить!

– Ежели бы сместил, вся земля поднялась противу меня! Только и ждут… Будет когда-нибудь ряд на Руси?! Где они, возлюбленники мои? Почто молчат? С Литвою, все одно, нет доброго мира! Католики и там сумели… Волынь… И теперь опять Новгород! Почему Юрию всё простят и всё разрешают творить? Убийства, татьбу, нятье градов и весей – и все сходит с рук! И всем хорош! Немецкие купцы совсем обнаглели: от меня к нему, и мыта не платят за товар! Да, я великий князь! Но Юрий-то берет лодейное и повозное с моих караванов на Москве! Тамо, на Западе, ихним графам да герцогам на кажном мосту, с кажного воза дикую виру отдай и не греши!

Я почто не сместил Петра? Ведь грека пришлют! А тот того и гляди начнет хлопотать об унии с Римом. Далеко до того? Уже близко! Когда все поймут – поздно станет спорить, в те-то поры! Так что же он, Петр, не понимает и этого тож?! Русь ли он спасает от резни или Юрия от моего гнева? Я устал, Анна! Я не могу больше. Я не знаю, что делать уже!

– Все равно ты самый лучший! – отвечает Анна, продолжая мягкою рукою разглаживать упрямые морщины дорогого чела. – Ты самый лучший. Единственный. Для всей Русской земли. И для меня тоже. А Юрия не успокоить тебе одному! Пошли к Тохте!

– Анна! – слабо и тихо отвечает Михаил, забирая рукою ее ладонь и кладя себе на сердце. – Анна! Митя вот все спрашивал: «Батя, ты самый главный на Руси?» Что скажу я ему, ежели пошлю за помочью к хану?