В студии никто не отвечал.

Она вновь обыскала квартиру. «Что я ищу?» Потом позвонила в Либерти-Сентр. Но Бассарты еще не вернулись от Сауэрби. Телефонистка спросила, не хочет ли она перенести разговор на более позднее время, но Люси повесила трубку, так и не назвав номера Сауэрби. Может, все это ложная тревога? Может, он только повел Эдварда поесть и они вернутся в тот самый момент, когда Джулиан подойдет к телефону?

Ей надо подождать, пока он не вернется и не объяснит сам, в чем дело. Уйти, не оставив записки! Потащить с собой усталого малыша в девять часов вечера — в метель! Ведь есть же какая-то еда в холодильнике, даже суп стоит на полке. Не уверяй, что тебе нечем было его покормить, Рой. Нет, ты хотел напугать меня. Ты хотел…

В половине одиннадцатого Рой позвонил и сообщил: он только что приехал в Либерти-Сентр. Люси даже не дала ему докончить фразы, она сразу же сказала, что он должен делать. Рой ответил, что Эдвард сейчас чувствует себя прекрасно, но он пережил страшное потрясение, и ей надо принять это к сведению. Она прервала его уже почти на крике и еще раз объяснила ему, что он должен делать — и не теряя времени даром. Но он сказал, пусть она не волнуется. Он сам обо всем позаботится. А ей бы надо научиться держать себя в руках. Пришлось прикрикнуть, чтобы до него наконец дошло. Он должен поступать так, как она велит. Рой сказал, что он и без нее все понимает, но все дело в том, что она вытворяла в машине и потом дома, — как она орала на него при маленьком, беспомощном ребенке. Когда Люси вновь прикрикнула, Рой заявил, что только морская пехота может заставить его вернуть ребенка домой, где, уж если говорить честно, он не может оставаться ни одного дня, пока Люси ведет себя, как сейчас. Да, он повторяет, он не хочет, чтобы ребенок трех с половиной лет от роду хотя бы еще день прожил с особой, которую — он очень сожалеет, но вынужден это сказать…

— Ну! Говори!

— Которую он ненавидит — вот что!

— Ненавидит? Это кто же кого ненавидит, Рой?

Нет ответа.

— Кто же кого ненавидит, Рой? Тебе эти оскорбления даром не пройдут, Рой. Куда бы ты ни скрылся! Я требую, чтобы ты объяснился. И как только у тебя наглости хватило мне это сказать? Да ты бы никогда не посмел сказать мне это в лицо, ты тряпка, ты трус! Это кого же он ненавидит…

— Тебя!

— Что? Ты врун, он меня любит. Ты все врешь! Он любит меня, и тебе придется его возвратить! Слышишь, Рой? Верни моего ребенка!

— Я передал то, что сам от него слышал, Люси… И я его не верну!

— Я не верю ни одному твоему слову! Ни единому…

— Ну и напрасно! Всю обратную дорогу он проплакал: выкладывал мне, что накопилось в его маленьком, беззащитном сердечке…

— Я не верю тебе!

— «Ненавижу маму, у нее все лицо почернело»… Вот как он плакал, Люси!

— Ты врешь!

— Почему же он тогда заперся в ванной? Почему чуть не каждый вечер выскакивал из-за стола, бежал прятаться?

— Этого не было!

— Нет, было!

— А если было, так из-за тебя! — закричала она. — Потому что ты не занимался делом.

— Нет, Люси, из-за тебя! Потому что ты вечно кричишь, командуешь, ругаешься, потому что у тебя нет сердца! Потому что он так же, как и я, больше не хочет видеть твое перекошенное злобное лицо! Хватит!

— Рой, ты мой муж! У тебя есть обязанности по отношению ко мне. Ты немедленно сядешь в автомобиль… прямо сейчас же… и хотя бы тебе пришлось ехать всю ночь…

Но тут раздался щелчок — их разъединили. То ли Рой положил трубку, то ли кто-то другой нажал на рычаг.

2

Последний автобус из Форт Кина довез ее в Либерти-Сентр только к часу ночи. Шел редкий снег, и на Бродвее не было ни души. Ей пришлось ждать такси за магазином Ван Харна, чтобы добраться до Сауэрби.

Пока Люси ехала в автобусе (точно так же она ехала когда-то домой после разговора с врачом), она репетировала, что скажет ему. Как ей вести себя, было ясно; она не могла представить только одного — что делать, если Рой откажется везти ее с Эдвардом в Форт Кин. О том, чтобы переночевать у папы Уилла, не могло быть и речи. Она обойдется и без их помощи. Раньше ведь обходилась? Не стоит останавливаться и у Бассартов, хотя трудно рассчитывать, чтобы они это предложили. Если бы свекор со свекровью вели себя порядочно по отношению к ней, они бы потребовали у Роя объяснений сразу, как только он заявился в город — ведь они еще были у Сауэрби и могли сами позвонить ей в Форт Кин. Да, они могли бы встать на защиту женщины и ребенка, даже если муж этой женщины и их собственный сын. Есть принципы, которые следует ставить превыше всего, прежде всего которые важнее родственных отношений; но, как видно, в том, что такое подлинная человечность, они понимают не больше, чем ее родные. Никто из них и пальцем не шевельнул, чтобы удержать Роя от этой безрассудной, нелепой затеи, даже сам высокомудрый школьный учитель. Нет, нельзя быть наивной, когда имеешь дело с такими людьми, — она превосходно знает: когда Рой заявил, что ему не под силу возвращаться в Форт Кин в час ночи, родители поддерживали его в этом так же, как Сауэрби. И еще она знает, если позволить ему остаться здесь, а самой уехать с Эдвардом в Форт Кин, Рой больше никогда к ним не вернется.

Ах, как бы ей хотелось разрешить ему остаться! Разве он не доказал всем своим поведением, что вместо души у него пустота — пропасть безрассудства и вдобавок бессердечной жестокости. И как она ни старалась поверить, будто он способен на подлинную преданность, как бы ей ни хотелось убедить себя, что он добр и ласков, его истинный характер проявился теперь во всей красе. Можно верить в добрые чувства, заложенные в человеке, лишь до какого-то предела, и за четыре кошмарных года их супружества она дошла до этого предела; да, ей бы от всей души хотелось вернуться в Форт Кин с одним Эдвардом, без Роя. Пусть убирается к своим папочкам-мамочкам, тетенькам-дяденькам, к своему молоку, печенью и нескончаемым бессмысленным детским мечтам. О, если б это случилось всего лишь месяц назад, если б речь шла только о ней с Эдвардом, тогда пусть Рой катится ко всем чертям. Она еще молода, сил у нее хватает, она знает, что такое работа, знает, что значит жертвовать и бороться, ее не пугает ни то, ни другое. Через несколько месяцев Эдварда уже можно отдать в детский сад, и тогда Люси нашла бы себе работу в магазине, в ресторане или на фабрике — там, где платят побольше, а тяжкий труд ее не пугает. Себя с Эдвардом она уж как-нибудь прокормит, а Рой пусть проваливает — может жить в родительском доме, дрыхнуть до полудня, завести «студию» в гараже, вырезать картинки и размещать их по папкам… Пусть барахтается и тонет сколько ему вздумается, лишь бы это не отражалось на ней с Эдвардом. Да, она подыщет место, будет сама зарабатывать на жизнь и порвет с этим чудовищем — ведь только чудовище могло сказать все те страшные вещи, что он наговорил ей по телефону. Порвет на всю жизнь, бесповоротно.

Она бы так и сделала — с радостью! — если бы он проявил свою подлинную сущность, хотя бы месяц назад. Но сейчас нечего и думать о разрыве — как может она помышлять о работе, когда вскоре станет матерью во второй раз. Она должна защищать интересы не только свои, но и Эдварда — ведь в ней растет третий человек. Каковы бы ни были ее собственные чувства и желания, их всех ждет беспросветная нужда, если она позволит Рою сбежать от грудного ребенка; и хотя у нее есть все причины ненавидеть его, хотя она представляет, на что он способен, чтобы опорочить ее и выгородить себя, хотя ей больше всего хотелось бы услышать от Сауэрби, что его нет в живых, — она не может допустить, чтобы он оставил семью. У него есть долг и обязанности, и он их будет выполнять — нравится ему это или нет. И пусть не думает, что, если он скрывается в этом доме или где-нибудь еще в этом городе, ему удастся сбросить груз тяжких забот, которые неизбежны в жизни каждого. В конце концов, да кто он такой, Рой Бассарт, чтобы не иметь никаких забот, чтобы жить на особом положении? Да кто он такой, Рой Бассарт, чтобы не нести никаких обязательств? Тут не царство небесное. Мы пока еще на земле!