Если бы я мог найти такой же выход и поменьше обременять тебя!

После кризиса, пережитого по приезде сюда, я не способен строить планов и вообще ни на что; сейчас мне решительно лучше, но надежда, желание чего-то достичь исчезли, и я работаю по необходимости, чтобы не испытывать нравственных страданий, чтобы отвлечься.

Макнайт вчера слегка нарушил свое молчание, сказав, что ему очень нравятся два моих последних этюда (сад с цветами), и говорил об этом очень долго.

И наконец – знаешь, если бы ты работал на себя, то был бы, возможно, принужден искать связей в Англии. Все это – чтобы повторить: будет ли большой бедой поездка в Лондон? Если она неизбежна, стоит ли расстраиваться? В конце концов, никакого сравнения. Кроме климата: он намного лучше, чем в Конго. Крепко жму руку, большое спасибо за письмо и за купюру в 50 фр.

650. Br. 1990: 652, CL: 514. Тео Ван Гогу. Арль, воскресенье, 29 июля 1888

Дорогой Тео,

большое спасибо за твое сердечное письмо. Если помнишь, мое заканчивалось так: мы стареем, вот то, что есть на самом деле, остальное – воображение, его не существует. Я говорил это, однако, больше для себя, чем для тебя. И я говорил это, чувствуя абсолютную для себя необходимость действовать соответственно и работать – вероятно, не больше, но осмысленнее.

Ты говоришь о пустоте, которую ощущаешь порой, со мной происходит то же самое. Если угодно, наше время можно рассматривать как эпоху истинного и великого возрождения искусства, притом что прогнившая официальная традиция еще держится, но, по сути, бессильна и ни на что не способна, а новые художники, одинокие и бедные, считаются безумцами и, в силу такого обращения, становятся ими – по меньшей мере, если говорить об их общественной жизни.

Знай же: ты совершаешь ту же самую работу, что и эти художники-примитивы, ведь ты снабжаешь их деньгами и продаешь их полотна, что позволяет им производить на свет новые.

Если художник портит себе характер, упорно работая над картиной, которая делает его бесполезным во многих отношениях, в семейной жизни и т. д. и т. д., и если он, вследствие этого, пишет не только красками, но самоотречением, самопожертвованием и разбитым сердцем, то и твой труд не только не оплачивается, но стоит тебе, как и художнику, разрушения личности, полунамеренного-полуслучайного.

Этим я хочу сказать, что ты косвенно занимаешься живописью и делаешь больше, чем, например, я. Чем более умелым торговцем картинами ты становишься, тем больше делаешься художником. И надеюсь, что и со мной все обстоит так же… Чем больше я становлюсь рассеянным, нездоровым, старой развалиной, тем больше я становлюсь художником, творцом посреди этого великого возрождения искусства, о котором мы говорим.

Конечно, дело обстоит именно так, но это вечно существующее искусство, это возрождение – зеленый побег на корнях старого срубленного ствола – все это чрезвычайно воодушевляет, и нас посещает легкая грусть при мысли, что при меньших издержках можно было бы заниматься жизнью, а не искусством. Тебе, право, следует дать мне почувствовать, если можешь, что искусство живо, – ты ведь любишь искусство, пожалуй, больше, чем я.

Я говорю себе, что это касается не искусства, а меня, что единственное средство обрести уверенность в себе и спокойствие – работать лучше.

И мы возвращаемся к концовке моего последнего письма: я старею, но если бы я считал, что искусство устарело, это было бы лишь игрой воображения. Теперь – знаешь ли ты, что такое «мусме» (узнаешь, когда прочтешь «Госпожу Хризантему» Лоти)? Я только что написал одну такую. Это заняло целую неделю, я не мог делать ничего больше, пока еще чувствуя себя не слишком хорошо. Я раздражен этим; если бы я чувствовал себя хорошо, то набросал бы между делом еще пейзажей, но мне требовалось сохранять умственные силы, чтобы завершить мою мусме. Мусме – это японская (в моем случае – провансальская) девочка 12–14 лет. Таким образом, у меня 2 фигуры, зуав и она.

Береги свое здоровье, принимай ванны, особенно если Грюби так велит. Ибо через четыре года – это наша разница в возрасте – ты увидишь, насколько относительное здоровье необходимо для работы. А так как мы работаем головой, единственный способ не закончить свою жизнь слишком быстро – искусственно удлинить ее, неуклонно соблюдая правила современной гигиены, в той мере, в какой мы можем это вытерпеть. Скажем, я не делаю всего того, что должен. А немного хорошего настроения лучше всех этих средств.

Получил письмо от Расселла. Он говорит, что написал бы мне раньше, если бы не был поглощен переездом в Бель-Иль. Теперь он там и говорит, что будет рад, если я как-нибудь заеду туда. Он все еще хочет переделать мой портрет. И даже говорит: «Я бы зашел к Буссо, чтобы увидеть беседующих негритянок Гогена, но не смог по той же причине».

В общем, он не отказывается купить картину, но дает понять, что качество должно быть не хуже, чем у наших. Как видишь, это все же лучше, чем ничего.

Я напишу об этом Гогену и попрошу у него наброски картин. Не стоит торопиться в этом деле и сбрасывать со счетов Р., давай лишь относиться к этому как к текущей сделке, которая придет к завершению.

То же самое с Гийоменом: я бы хотел, чтобы он купил фигуру работы[29].

Он говорит, что получил от Родена прекрасный бюст своей жены, по этому случаю обедал с Клодом Моне и видел 10 картин с видами Антиба. Я пошлю ему статью Жеффруа. Он делает прекрасный критический обзор картин Моне, прежде всего очень их любя: сражение с трудностями, цветная воздушная среда, краски. Далее, говорит он, необходимо повторить, что композиция всегда несовершенна, – например, у дерева слишком большая крона для такого размера ствола; и так везде и во всем, с точки зрения реалистичности изображаемого и всех законов природы, он почти безнадежен. Он делает вывод, что решимость сражаться с трудностями – качество, которым должны обладать все.

Я получил от Бернара 10 набросков, включая вид борделя; из них 3 – в стиле Редона, хотя я не очень-то разделяю его энтузиазм по поводу всего этого.

Но есть моющаяся женщина, очень рембрандтовская или в стиле Гойи, и весьма странный пейзаж с фигурами.

Он прямо запретил мне посылать их тебе, но ты получишь их с той же почтой. Думаю, Расселл возьмет у Бернара еще что-нибудь. Я увидел теперь работы этого Боша, совершенно импрессионистские, но не особенно сильные; новая техника пока еще слишком занимает его, чтобы он мог быть самим собой. Он станет сильнее и проявит свою индивидуальность, мне так думается. Но Макнайт делает акварели такого же плана, что и Дестре – помнишь, того мерзкого голландца, с которым мы когда-то были знакомы. Однако он написал акварелью несколько маленьких натюрмортов: желтый горшок на фиолетовом переднем плане, красный горшок на зеленом, оранжевый горшок на синем: лучше, но все же убого.