И Мэтью Хопкинс, истинный, а не притворщик с козлорогой тенью, понял меня. О да, мне случалось говорить с ним о всяком-разном, и я жалела этого несчастненького человека.

Пусть Боженька примет его добровольную жертву, искупив ею прочие грехи.

И теперь, спустя годы, я вижу, что Мэтью Хопкинс был прав: люди охотятся на людей во слабости своей природы. Они убивают не себе подобных, но изничтожают собственных демонов.

Страха, вешая салемских ведьм.

Ярости, выплескивая ее на голову единственного, как им виделось, виновного – Хопкинса.

Совести, каковая мучает их теперь, толкая на новую охоту.

И люди бегут, несчастное стадо, блеянием твердящее одно: Элизабет Пэррис виновна!

Но повернитесь к зеркалу и, заглянув в глаза себе, спросите: кто виновен на самом деле? Я знаю точный ответ, но... но Боженька не хочет, чтобы я говорила.

Ищите и обрящете.

На кладбище орут грачи. И на белых дорожках лужи лежат. Глянцево поблескивают черные кресты и серые глыбы старых памятников. По фотографиям слезами ползут дождевые капли.

– Прости, – в сотый раз шепчет Мишка, придерживая Таньку за локоть. – Она ведь сестра... единственная, кто остался из прошлого. Я думал, что единственная.

Свежий горб земли и смоляно-желтый крест. Красные розы и искусственная зелень еловых лап. Лента.

– Она сказала, что мы должны остановить. Я думал, что просто... просто остановим. Я бы не позволил убить. Я... я не знал, что делать. Не мог предать ее. Не мог предать тебя. Не...

И поэтому ушел в запой, сбегая от проблем. Человек слаб.

Алена, сжав в руке амулет – да простит безумцев умеющая прощать и научит этому умению Алену, – пожелала покоя покойной Василисе.

– Я пойду, – сказала она Татьяне, хотя той, похоже, было все равно. Она снова обрела мужа и была счастлива.

– Да. Ален, Ален, я же не рассказала! Их нашли! Грабителей! Прикинь, это та гадалка навела! Ну к которой я...

Замолкает, краснеет, прячется под зонт и ненадежную мужнину руку.

– В гадалок я теперь не верю. И в ведьм тоже. Их не существует.

– Конечно, – соглашается Алена.

За оградой кладбища черная дорога под конвоем черных тополей. И черное же авто в засаде под козырьком.

Влад? Зачем он снова.

– Привет. Садись. Поехали.

– Куда?

– Куда-нибудь, – гостеприимно распахнутая дверца. – В конце концов, сама говорила. Если встретились, значит, судьба.

Точки расставлены, тире тоже. Закончена одна жизнь, начата другая. Прошлое за плечами, но к нему еще надо привыкнуть. Настоящее обыкновенно, только Надька сбежала к своему менту. Злиться не выходит, тем паче что собственное Владово будущее пока не ясно.

От Алены пахнет сыростью и духами. И лицо теперь живое, не маска.

Наверное, все будет хорошо.

Во всяком случае, умирать он больше не собирается.

– Я... я подумала, что когда ты поправишься, то мы куда-нибудь сходим, – Надя-Наденька в рыжем сарафане и лиловых сапогах, знакомая-чужая. Непривычная. Своя.

– Сходим, – пообещал Димка. – Извини меня за... за тогда. Я дураком был. Я должен был что-то сделать.

Плечо болит, а душа поет.

– Должен.

– Сделаю.

Сначала ремонт в общаге. Надька вряд ли согласится переехать, но... лиха беда начало.

– Знаешь, – она раскладывает на подушке оранжевые апельсины. – А я к гадалке ходила... я вообще не верю, но... она зелье приворотное дала. Для тебя. Вот.

Смешно и радостно. На него и зелье тратить? У них и так все будет замечательно.

– Выбрось, – советует Димыч. А смеяться больно.

Не судите, и не судимы будете.

Прощайте, и вас простят.

Ищите и обрящете.

Он судил и прощал, отпуская в бессмертие. Искал и нашел. Он сделал все, как задумал. И теперь все, что ждало впереди – грозили судом, психушкой или зоной, – не могло испугать.

– Путь мой долог, – сказал человек медбрату со шприцом. – Плоть слаба, но дух бессмертен.

Игла вошла в вену. И человек закрыл глаза. Он видел, как переливаются огоньками каменные слезы Магдалины на ладони матери. Он улыбался.

Счастье было рядом.

Я желаю покаяться перед Богом за ту печальную и скорбную роль, которая по воле Провидения выпала на долю семьи моего отца в 1692 году; в том, что мне в детстве привелось волей Господней стать орудием обвинения нескольких человек в тяжком преступлении, через что они расстались с жизнью, однако теперь у меня есть все основания считать, что те люди не были виновны. В то печальное время сатанинское наваждение обмануло меня, и я боюсь, что вместе с другими стала, хотя и без всякого злого умысла или намерения с моей стороны, орудием в чужих руках и навлекла на свою голову и на головы моего народа проклятие невинно пролитой крови; честно и прямо перед лицом Бога и людей заявляю, что все, сказанное или сделанное мною тогда, было сказано и сделано не по злобе или из недоброжелательства к кому-либо, ибо ни к кому из них я таких чувств не питала, но единственно по невежеству в результате сатанинского наваждения.

И в особенности за то, что я стала главным орудием гибели матушки Нерс и двух ее сестер, я желаю быть повергнутой во прах и униженной, поскольку я вместе с другими стала причиной такого страшного бедствия для них самих и для их семей; по этой причине я желаю пасть ниц и молить прощения у Господа и у всех тех, кому я причинила столько обид и горя, у тех, чьи родственники пострадали от обвинения[9].