– Боюсь, все гораздо сложнее…

– А я не боюсь. Потому что не сложнее. Когда люди начинают говорить, что все гораздо сложнее, это значит, они боятся, что правда им может не понравиться. Люди как вещи, с этого все и начинается.

– Но есть ведь куда более серьезные преступления?

– Однако все начинается с того, что о людях начинают думать как о вещах…

Матушка замолчала. Овес не управлял мулом, и несколько минут животное брело куда глаза глядят, а потом бурчание из-за спины сообщило, что матушка снова проснулась.

– А ты силен в своей вере? – спросила она так, словно это не давало ей покоя.

– Я пытаюсь, – вздохнул Овес.

– Но ты прочел много книг. А книги, они ведь не способствуют вере.

Хорошо, что она сейчас не видит его лицо… Но может, она читает его мысли сквозь затылок?

– Не способствуют, – согласился он.

– И тем не менее ты ее сохранил?

– Да.

– Почему?

– Если я лишусь веры, у меня ничего не останется.

Немножко выждав, он решил перейти в контрнаступление.

– А вот ты, госпожа Ветровоск… Неужели ты совсем ни во что не веришь? – спросил он.

Несколько секунд царила полная тишина, нарушаемая лишь стуком копыт мула, который осторожно пробирался между покрытых мхом корней. Овсу показалось, что откуда-то сзади донесся лошадиный топот, но ветер мгновенно поглотил посторонние звуки, особо яростно взвыв.

– Ну, почему… – откликнулась матушка. – Я верю в чай, в рассветы…

– Я имел в виду религию, – сказал Овес.

– Я знакома с парочкой местных божков.

Овес вздохнул.

– Многие люди находят в вере успокоение, – сказал он и про себя еще раз пожалел, что не относится к их числу.

– Вот и славно.

– Правда? Почему-то мне показалось, что ты будешь спорить.

– Я не имею права приказывать людям, во что им верить, а во что – нет. Главное, чтобы вели себя пристойно.

– Но иногда наступают тяжелые, холодные времена… Неужели в такие минуты тебе не хочется обратиться за помощью к вере?

– Спасибо, у меня есть грелка.

Ухтыястреб распушил перья. Овес долго разглядывал темный влажный туман, а потом вдруг им овладела злость.

– Значит, ты думаешь, что религия похожа на грелку? – спросил он, пытаясь держать себя в руках.

– Обычно я об этом совсем не думаю, – донесся из-за его спины ответ.

Голос ее внезапно ослаб, и матушка ухватилась за его руку, чтобы не упасть…

– Госпожа Ветровоск, ты как себя чувствуешь? – встревоженно спросил он.

– Жаль, эта скотина не может шагать побыстрее… Неважно себя чувствую.

– Можно остановиться и передохнуть.

– Нет! Уже недалеко! О, как глупо я себя вела…

Снова заворчал гром. Он почувствовал, как ее рука разжалась, а потом услышал глухой «плюх». Это матушка упала на землю.

Овес поспешно спрыгнул с мула. Матушка Ветровоск в неудобной позе лежала на покрытой мхом земле, ее глаза были закрыты. Он взял ее за запястье. Пульс присутствовал, но очень-очень слабый. Она была холодной, как лед.

Когда он пошлепал матушку по щекам, она открыла глаза.

– Если ты сейчас заговоришь о религии, – прохрипела она, – я с тебя шкуру спущу… – И ее глаза снова закрылись.

Овес сел и попытался успокоиться. Холодная, как лед… да, в ней был какой-то холод, словно она всегда отвергала тепло. Любое тепло.

Он снова услышал стук копыт, потом тихонько звякнула уздечка. Звук был совсем рядом.

– Эй! – крикнул Овес, поднимаясь на ноги. Он попытался рассмотреть всадника, но увидел лишь смутный силуэт чуть дальше по тропе.

– Вы нас преследуете? Эй!

Сделав несколько шагов, он увидел склонившую голову лошадь. Всадник выглядел как тень, отсоединившаяся от ночной тьмы.

Овса вдруг обуял ужас, он бегом вернулся и упал рядом с неподвижным телом матушки. Сняв с себя промокший насквозь плащ, он укрыл им матушку, сам не понимая, зачем это делает, потом принялся отчаянно озираться в поисках хоть чего-нибудь, при помощи чего можно было разжечь огонь. Огонь – это главное. Он приносит жизнь, прогоняет тьму.

Но рядом высились только огромные, пропитанные дождем ели, а между черных стволов рос папоротник. Не было ничего, что могло бы гореть.

Он лихорадочно пошарил в карманах и нашел вощеную коробку, в которой оставалось всего несколько спичек. Так, теперь следует найти пару сухих веточек и пучок травы, которые, загоревшись, высушат следующую порцию веточек…

Дождь проникал под рубаху. Сам воздух был пропитан водой.

Прячась от капель, Овес сгорбился под своей шляпой и достал из кармана «Книгу Ома». Это его утешит. Ом подскажет верный путь…

«…У меня есть грелка…»

– Проклятье, – едва слышно произнес он.

Он открыл книгу наугад, зажег спичку и прочел:

«…и во время оное на землях сиринитов случилось велико множение верблюдов…»

Спичка, зашипев, погасла.

Никакой пользы, даже намека. Он попытался еще раз.

«…И глянул на Гуль-Арах, и оплакал пустыню безбрежну, и поскакал в…»

Овес вспомнил издевательскую улыбку вампира. Каким словам ты веришь? Трясущимися руками он зажег третью спичку, снова открыл книгу и прочел при пляшущем пламени:

«…И молвил Брута Симони: „Там, где тьма была, разожжем мы свет великий…“»

Спичка погасла. И наступила тьма.

Матушка Ветровоск застонала. Овсу показалось, что он слышит стук копыт неторопливо приближающейся лошади.

Он упал на колени в грязь и попытался молиться, но голос с небес не откликнулся ему. Как всегда. Его предупреждали, что на это особо рассчитывать не стоит. В отличие от всех прочих богов Ом вкладывал ответы прямиком в головы своей паствы. Со времен пророка Бруты Ом предпочитал не вступать ни в какие беседы. Так, во всяком случае, утверждали.

Если у тебя нет веры, значит, у тебя ничего нет. И ждет тебя одна лишь тьма.

Он поежился. Бог просто отмалчивается – или там, наверху, и нет никого вовсе?

Овес снова попытался молиться – на сей раз с большим отчаянием и рвением. Теперь он выкрикивал обрывки молитвы, которую произносил еще ребенком. Путал слова, строки, но все равно продолжал выкрикивать их, чтобы они неслись во вселенную Тому, Кто Обитает Где-То Там.

Дождь ручьем лился с его шляпы.

Он стоял на коленях, и ждал в мокрой темноте, и прислушивался к собственному разуму, и вдруг вспомнил, и снова достал «Книгу Ома».