сего и, смею надеяться, и в этом избранном кругу не уронил своего достоинства. Здесь я мог бы закончить свой рассказ, но хочу сказать еще несколько слов для своего собственного удовольствия. Может быть, дети и посмеются над ним; пусть, я не буду за это в претензии на них. Ведь юная дочь, читающая восторженные строки, когда-то написанные ее отцом ее милой старушке-матери, почти никогда не понимает, как можно было ее, эту милую старушку, называть Дианой, Венерой, своим божеством? Вот она сидит у окна, с работой в руках, в своем белоснежном чепчике и с очками на носу… какая же она Венера! Дочь смеется и не думает, что когда-нибудь придет и ее черед.

Кэрфорд уехал из деревни, исцелившись от своей раны, а также, смею думать, и от своей любви. Де Фонтелль отправился на поиски, забавлявшие Рочестера, но боюсь, что они были напрасны, потому что в конце концов он снова вернулся к моему приятелю де Перренкуру и служил ему с глубокой преданностью. И я с ним согласен; будь я француз, я многое простил бы королю Людовику Четырнадцатому; даже теперь, будучи англичанином, я храню о нем теплое воспоминание и не возмущаюсь, постоянно видя его бриллиантовый перстень на руке своей жены.

Лорд Кинтон, узнав все, что произошло, пришел к заключению, что лучше выдать дочь за честного человека, чем, дожидаясь лучшего, дождаться чего-нибудь худшего. Он наговорил мне много лестного по моему адресу, и я повторял бы его слова с удовольствием, хотя бы в ущерб своей скромности, если бы к сожалению совершенно не забыл их. В то время моя голова была так занята его дочерью, что в ней не оказалось места для похвал, расточаемых ее отцом.

Я обедал с пастором накануне своей свадьбы, и так как рано было еще идти в Кинтон-Манор, то занимал его рассказами о том, как я говорил с королем в Уайтхолле, как граф Рочестер старался и не мог объяснить, что такое любовь, словом, вообще все подробности своей поездки ко двору. Он внимательно слушал, стараясь представить себе чуждую ему жизнь людей.

– Вы не особенно возмущаетесь? – с улыбкой заметил я.

Мы сидели у порога, и вместо ответа пастор показал на дорогу перед домом. Следя за его пальцем, я увидел на песке какую-то муху, но, будучи плохим энтомологом, не сумел бы назвать ее. Она была противна, несмотря на свои яркие цвета.

– А вот это вас не возмущает? – спросил пастор.

– Нет, нисколько, – ответил я.

– Однако, если бы она поползла на вас?

– Я сейчас же раздавил бы каналью! – ответил я.

– Да, вот так же было и с вами: по вас поползли, и вы возмутились. По мне никто не ползал, и мне только любопытно.

– Однако ведь можно же возмущаться и отвлеченными вопросами, – заметил я.

– О, сколько угодно, но не тревожиться из-за них, – улыбнулся пастор, после чего нагнулся, поднял противное насекомое и стал рассматривать его на ладони.

– Как вы можете брать его в руки? – с отвращением сказал я.

– А ведь и вы покинули двор не без некоторого сожаления, Симон! – напомнил он мне.

В эту минуту я увидел подходивших к дому лорда Кинтона и Барбару и бросился к ним навстречу. С недоверчивостью человека, дрожащего за свое слишком большое счастье, я осведомился, не случилось ли чего-нибудь дурного?

– Ничего, что близко касалось бы нас, – ответил лорд Кинтон, – но очень печальные известия пришли из Франции.

Пастор тоже подошел вслед за мною, все еще держа в руке противное насекомое.

– Известия касаются герцогини Орлеанской, Симон, – сказала Барбара. – Она умерла, и весь город утверждает, что ей был дан яд в чашке цикорной воды. Как это ужасно!

Эта новость поразила меня, и я невольно вспомнил всю красоту и светлый ум несчастной герцогини.

– Кто же мог сделать это? – спросил я.

– Не знаю, – пожал плечами лорд Кинтон. – Это преступление приписывают ее мужу, но насколько это верно, кто же может знать?

Несколько минут царило молчание. Пастор выпустил на дорожку свою некрасивую, блестящую пленницу и произнес:

– Бог раздавил одно из таких созданий, Симон. Вы довольны?

– Герцогиню я никогда не причислял к ним, – ответил я.

Под влиянием тяжелого известия мы тихо ходили взад и вперед по аллее. Скоро мы с Барбарой отошли от старших и очутились одни у ворот парка.

– Мне очень жаль герцогиню, – вздохнула Барабара.

Но, к счастью, свои радости всегда ближе чужой беды. Она скоро снова улыбалась, взяв меня под руку и глядя мне в глаза.

– Не будем грустить, моя дорогая, – сказал я, – мы вынесли немало испытаний и вышли из них невредимыми.

– Невредимыми и вместе! – сказала она.

– Если бы не было второго, что пользы было бы в первом? – заметил я.

– Да, но все-таки я боюсь, что из тебя выйдет дурной муж, Симон. Уже теперь, раньше времени, ты обманул меня.

– Я протестую… – начал было я.

– Не отпирайся! – сказала она. – Я знаю от отца о твоем последнем визите в Лондон.

– Я не хотел беспокоить тебя этим, – несколько смутился я. – Это было просто долгом вежливости.

– Симон, я ничего не имею против Нелл Гвинт. Ведь я здесь, в деревне, и с тобою, а она – в Лондоне, одна.

– И, право, я думаю, что лучше для вас обеих, – заметил я.

– Ну, за нее я не ручаюсь, – отозвалась Барбара.

Мы долго гуляли молча.

– Ты рад, что наконец дома, Симон? – улыбнулась она мне.

Да, я был рад этому. Немало темных путей и извилистых тропинок пришлось мне пройти, почти потеряв свою путеводную нить, золотую нить Ариадны, когда-то сплетенную здесь, в Гатчстиле, в дни моей юности. Теперь она снова была в моих руках и привела меня наконец домой, хотя и утратившего некоторые юные мечтания, но здравого телом и душой. Я смотрел в дорогие темные глаза, с любовью обращенные ко мне, читал в них радость и счастье, и мелькнувший, даже в эту минуту, затаенный страх потерять меня. Но это был страх мгновенный: светлая улыбка снова засияла на лице моей милой, когда я, склонившись к ней, тихо повторил:

– Да, я рад наконец быть дома!

Но надо говорить уже все до конца. Положив головку ко мне на плечо, Барбара шепнула мне:

– А ее ты совершенно забыл?

– Совершенно и навсегда, – ответил я без зазрения совести.

Простишь