НИКА

Я жду автобуса. Он сидит со мной рядом. На остановке. На остановке в центре места сбора оленей в период осеннего гона.

В моих ушах ревут и стонут истощенные ревты.

В моих ушах пульсирует кровь, заглушая все звуки.

Сквозь этот шум я слышу наш разговор:

— Я видела тебя мертвым.

— Я ведь учил тебя всегда сомневаться в увиденном.

— Я видела твою кровь.

— Клюквенный сок, моя девочка.

— У тебя из груди торчал нож.

— Старый фокус. Спектакль.

— Твои глаза. Они были остекленевшими. Синими-синими…

— Специальные линзы. Мне не смогли подобрать мой цвет. И я выбрал синий. Цвет печали. Цвет истины.

— Ты не дышал. У тебя не было пульса.

— Есть одно упражнение. «Тишина и шумный поток». Немцы содрали его у индусов, а я — у немцев… Нужно полностью расслабить сердечную мышцу. И услышать свою тишину. А потом снова заставить ее сокращаться, чтобы кровь стала шумным потоком…

На секунду надежда — больная, пьяная, пряная — вгрызается в сердечную мышцу, всасывается через все слизистые, шипучей отравой вспенивает шумный поток, докатывается до кончика языка соленым вкусом железа…

— Все остальные… — мой рот сухой и железный. — Все остальные… — мой голос скрипит, как несмазанная дверная петля. — …Все остальные, там, в интернате, — это тоже спектакль? Они живы? Как и ты? Тоже живы?

Подбельский молчит. Он печален. Крохотные зрачки дрожат в его прозрачных глазах, как мошки в желе.

Железный вкус остается, но надежда уходит, быстро и страшно. Отступает, как океан перед цунами, оставляя за собой голое дно. Оставляя за собой камни, и водоросли, и задыхающихся золотых рыбок. Обещая вернуться волной рокочущей смерти…

— Это ты подписал контракт с Йегером. На испытание «Риттер Антворт».

Он должен ответить: «Вранье. Тебя обманули, не верь им». Он должен ответить: «Да, я. Но я не знал, что это опасно». Он должен ответить хоть что-нибудь. Но он молчит. И я спрашиваю:

— Ты хоть плакал, когда они умерли?

— Я плакал до того. Когда понял неизбежность их смерти.

Он говорит:

— Смерть невинных. Пойми. Она вечно спасает наш мир. Неизбежная жертва.

Он говорит:

— Иначе было бы просто не видно, как коварен наш враг.

Он говорит:

— Иначе ты не стала бы искать смысл. Искать вход. Искать Надю…

Он говорит:

— Я присматривал за тобой. Ты молодец, куколка. Ты научилась переходить на ту сторону. Ты отыскала границу. Ты хорошо выполняешь задание.

Он говорит:

— Ты уже у финиша. Все получится. Но учти — нам нужна только победа. Перемирие — не для нас. Мы не сложим оружие.

Он говорит:

— Ты мой лучший агент.

Я говорю ему:

— Ты убийца. Ты сумасшедший.

Папа, ты сумасшедший.

— Возможно, возможно… — Он щурит прозрачный взгляд на дорогу. — Даже наверняка. Я убийца… — Он смотрит на часы. — Где этот чертов автобус? У меня в семь из Мурманска самолет…

Я представляю себе его самолет в синем северном небе. Белый след в синем северном небе… Подбельский смотрит в иллюминатор. В его руке пластиковый стаканчик с шампанским. Он отмечает победу. Он поминает убиенных. Невинных. Он летит первым классом в сторону солнца. Он улетает к греческим скалам. В Храм Девы. В Божью страну.

А я остаюсь.

…Его автобус, наконец, появляется. Подбельский встает.

— Не отпущу.

Я вцепляюсь ему в запястье. Я чувствую: то, что еще недавно было надеждой, а потом схлынуло, — теперь оно возвращается. Холодной, длинной волной. Только это уже не надежда. А ненависть.

Я вскакиваю, я тяну его за одежду, я визжу и брыкаюсь, я стараюсь разодрать ему кожу ногтями. Я кричу:

— Не пущу!

Я кричу:

— Так нельзя! Не уйдешь, ты, сволочь! Ты не бросишь меня вот так! Ты останешься здесь, раз приехал!

Я кричу:

— Зачем ты уходишь?! Зачем ты приехал?!

Он не стряхивает с себя мои руки. Не отбивается. Он меня обнимает. Он дает знак водителю: жди, мол.

Автобус покорно дребезжит в ожидании, разинув все двери.

Он говорит мне:

— Я собственно, приезжал попрощаться. В этой жизни мы уже не увидимся.

Он покачивается, переминаясь с ноги на ногу, он меня обнимает. Он покачивается, и я вместе с ним. Он говорит:

— Помнишь, как там, у классика? До свиданья, друг мой, до свиданья! Милый мой, ты…

у меня в груди

предназначенное

расставанье

обещает

встречу

впереди

до свиданья друг

мой

без руки

без слова

не грусти

и не печаль

бровей

в этой жизни умирать не ново но и жить…

…Когда я прихожу в себя, его уже нет. Я одна. Автобус, тарахтя, удаляется в облаке желтой пыли. Впрочем, нет. Приближается. Просто это уже другой, мой автобус. На лобовом стекле табличка «Ловозеро».

Я захожу.

— …Ничего мистического нет в заговорах или шаманских камланиях. Просто тексты, используемые для введения в гипнотический транс. Сочетание звука и ритма…

Так говорил нам в интернате Подбельский. Он говорил:

— …Тексты могут быть разными. Я, например, люблю лирику. А мои коллеги предпочитают считать от одного до десяти и обратно. «Даю установку, ваши будильники прозвонят завтра вовремя»… Это просто вопрос личных вкусов и предпочтений. Ритм и тембр. Вот что действительно важно, куколки. Ритм и тембр. И вы диктуете другим свою волю…

Я захожу. И за мной закрываются двери.

ХРАНИТЬ ВЕЧНО

«Агенту N Документ № 4

(май 1944 г., из стенограммы допроса Белова H.A.; следователь Г.Н.Ларцев)

Следователь: Имя, дата и место рождения.

Допрашиваемый: Белов Никита Александрович, 1890 года рождения, деревня Полесье Орловской губернии.

С: Назовите ваше имя, дату и место рождения.

Д: Я только что назвал.

С: Следствие интересует ваше настоящее имя.