Пристыженные, мы поплелись дальше, качаясь из стороны в сторону, точно ослепленные светом мотыльки. Неуклюже обнимая друг друга, мы горланили одну непристойную песню за другой. Одни песни мы пели до конца, другие — сколько помнили. Жизнь потеряла свой смысл. Экзамены были позади. Война, пустота, женщины. Стоило ли ради этого жить и умирать?

Мы заснули на скамье в парке, лежа валетом. На рассвете нас разбудил полицейский.

Когда мы с трудом поднялись на ноги, Аксель засмеялся:

— Наконец-то ты ожил, мой норвежец!

* * *

Я пошел провожать Акселя в Валькендорф. Проходя мимо Регенсена, мы увидели Карну возле старой кирпичной стены. На углу Стуре Канникестреде. Из-за предутреннего света она казалась прозрачной. На голове у нее была белая шаль. Она что-то держала в руках. Кажется, узел с бельем.

— Это Карна? — спросил Аксель.

Я остановился, но чувствовал себя слишком усталым, чтобы пересечь улицу и подойти к ней. Когда я опомнился, ее уже не было.

— Это была Карна? — спросил Аксель и громко икнул.

— Нет, — буркнул я.

Выспавшись и протрезвев, я тщательно оделся и вместе с Акселем отправился на званый обед к Анне. Кроме семьи профессора и нас с Акселем там было еще четверо гостей. Даже сразу после обеда я не мог бы сказать, как они выглядели и что говорили. Помню только, что это были двое мужчин и две женщины.

Охая и ахая, София рассказывала, как они целый день снимали с мебели чехлы и вытирали в гостиной пыль перед этим званым обедом, устроенным в честь Акселя. Словно Аксель был единственным студентом во всей Дании, который получил в этом году диплом.

— А сколько мы всего наготовили! Ужас!

— София! — одернула ее профессорша.

Аксель рассыпался в благодарностях — восхищался их заботой, туалетами дам, едой. Он, который терпеть не мог карт, перед обедом предложил дамам сыграть в бостон.

— На сладкое у нас будет миндальное печенье! — щебетала София. — Но сперва вам придется отдать должное холодным закускам.

— Перестань, София! — строго сказала профессорша. Гусь, ножки которого были украшены бумажными оборками, придал мне мужества. Я пытался встретиться глазами с Анной. Но ее глаза играли со мной в прятки, под сверкающими огнями люстры.

Потеряв голову от страсти, я сдернул с нее платье, но этого никто не заметил. Потом я уложил ее среди копченой лососины, мясного рулета, анчоусов и красной солонины.

Наконец-то мы совокупились. Там, на столе. Ее ноги жадно обхватили мои бедра. Я видел их сквозь подставку с двумя графинами, в одном было вино, в другом — датская водка. Ноги у Анны были непередаваемого золотистого цвета. Груди ее лежали в корзиночке с хлебом. Я схватил их. Подержал в руках. Внимательно рассмотрел. Потом взял ее губы. Прямо с блюда. У них был вкус желе из красной смородины и миндального печенья. Я еще долго ощущал его.

Мы с Анной не принимали участия в застольной беседе. Я следил за каждым ее движением. И не видел никого, кроме нее.

Один раз мой взгляд упал на Акселя. С каменным лицом од разговаривал с профессором и его женой. Мне захотелось погладить его по щеке. Но это было бы неприлично.

После обеда перед мужчинами распахнулись двустворчатые двери в библиотеку. Там можно было курить.

Но я еще не покончил с Анной. Так же как и она со мной. Хотя платье она уже надела.

«Сейчас она исчезнет, и мне придется пить коньяк и курить сигары с Акселем, профессором и теми двумя, у которых нет лиц», — подумал я.

Не знаю, откуда у меня взялась смелость, но я сказал:

— Не покидайте нас, фрекен Анна!

Она замерла, уставившись на меня, а потом вопросительно подняла глаза на профессора. Он сделал вид, что не заметил ее взгляда. Но она пошла со мной.

Анна нарушила обычай. Возможно, ей будет сделан выговор. Но это потом. Делать замечание в присутствии гостей не полагалось. Профессору нравилось играть роль либерала с современными понятиями. Он выступал за то, чтобы женщины могли получать образование и приобретать профессию.

Анна села на пуфик у ног отца. Спина у нее была прямая, лицо — серьезное.

Как же я проглядел это раньше! Анна была похожа на героиню из книг матушки Карен. Только не знаю, на какую именно. Но я встречал ее там, это точно.

* * *

В библиотеке профессора было много ценных изданий. Я вдруг вспомнил, какое настроение воцарялось в Рейнснесе, когда туда прибывали ящики с книгами для матушки Карен, — сладостное предчувствие чего-то прекрасного. Иногда книги прибывали издалека. Незадолго до ее смерти прибыл ящик с книгами из Копенгагена. Матушке Карен присылали и немецкие книги. Она читала их мне по-немецки и переводила содержание своими словами. Это были мои первые уроки немецкого. Она читала вслух так много стихов Гейне, что ей приходилось время от времени снимать пенсне и вытирать глаз, который у нее постоянно слезился.

Я не очень разбирался в стихах, но слушал, не шелохнувшись. Ее голос уносил меня куда-то ввысь. Но тогда я этого не понимал.

Сегодня, глядя на Анну, я думал, что, кроме меня, матушке Карен не с кем было разделить радость поэзии. Уже тогда я чувствовал, что стихи бывают полны лунного света и боли.

Если чтение происходило днем, в высокие окна падали снопы света и кружились в медленном танце с мебелью и стеблями, изображенными на обоях. Когда же становилось темно, матушка Карен зажигала высокую лампу с зеленым стеклянным абажуром. Черный литой херувим держал этот зеленый купол высоко над головой. Книга и руки матушки Карен казались покрытыми зеленым мхом.

Этой лампы больше не существовало. Я уронил и разбил ее, когда услышал, что меня отправляют учиться в Тромсё.

Ящик с книгами стоял посреди комнаты и был полон разных запахов. Пыли, бумаги и старых газет; которыми были переложены книги. Чуть-чуть пахло также влагой и плесенью.

Однажды я узнал этот запах в одном копенгагенском антикварном магазине. Можно было подумать, что от него на сердце станет грустно и сладко. Но там, среди книжных полок, я ощутил острую боль во всем теле и поспешил на улицу, чтобы не задохнуться.

В богатой библиотеке профессора, обставленной обитой кожей мебелью, я вдруг подумал, что комната матушки Карен существует для меня более реально, чем многое окружающее меня каждый день. Она принадлежала мне. Я носил ее в себе.

Снопы света. «Хижина дяди Тома». Сказки Андерсена. Вергеланд — «Еврей», «Еврейка» и «Английский лоцман». Все это лежало там, дома, среди подушек и ковров. И кто бы когда бы ни зажег в комнате свет, все герои тут же оживали.

А теперь я сидел среди чужих книжных шкафов и смотрел на Анну.