И вот теперь, несмотря на серию замечательных успехов в отражении нападок всяких засранцев и придурков, Айра Ли Соркин, сам бывший засранец и придурок, рекомендовал мне уладить этот иск и навсегда забыть о нем. Однако мне такая логика не нравилась, поскольку «навсегда забыть о нем» означало не просто заплатить три миллиона долларов штрафа и пообещать никогда впредь не нарушать биржевые правила; для меня это означало также пожизненный запрет на работу в индустрии ценных бумаг и отстранение от дел в собственной брокерской фирме, да еще наверняка с какой-нибудь оговоркой вроде того, что даже если я вдруг умру и каким-то чудесным образом воскресну, мне все равно будет запрещено заниматься ценными бумагами.

Я уже был готов высказать вслух свои соображения, когда Великий Соркин, не выдержав, заговорил первым:

– Одним словом, Джордан, мы с тобой отлично поработали и переиграли Комиссию в ее же собственной игре, – кивнул он, словно подчеркивая мудрость сказанных им слов. – Мы вытянули все жилы из этих ублюдков. Эти паршивые три миллиона ты вернешь себе через месяц, к тому же они даже не подлежат налогообложению. Пора менять жизнь. Пора уйти в тень и наслаждаться семейной жизнью с прелестной женой и дочкой.

С этими словами Великий Соркин одарил меня ослепительной улыбкой и еще раз кивнул.

– Адвокаты Дэнни или Кенни уже знают об этом? – поинтересовался я, также улыбаясь.

На его лице появилась заговорщическая улыбка.

– Это строго между нами, Джордан. Ни один из этих адвокатов ничего не знает. Разумеется, я легально представляю интересы фирмы «Стрэттон», поэтому лоялен ей. Но твоя фирма – это ты, поэтому моя лояльность принадлежит тебе. Как бы то ни было, я подумал, что в таких обстоятельствах тебе не помешают несколько дней на обдумывание предложения. Но это все, что мы можем себе позволить, дружище, всего несколько дней. Самое большее – неделю.

Когда против нас был выдвинут первый иск, каждый из нас нанял отдельного адвоката, чтобы избежать возможных противоречий. В то время я считал это пустой тратой денег, теперь же радовался этому. Пожав плечами, я сказал:

– Я уверен, что предложение Комиссии еще долго останется в силе, Айк. Ты верно подметил, мы взяли их измором. Собственно говоря, я даже думаю, что в Комиссии уже не осталось никого, кто знает это дело в подробностях.

Мне не терпелось объяснить ему, откуда у меня такая уверенность (жучок в зале заседаний), но все же я предпочел не делать этого.

Подобно ярому приверженцу какой-то секты, Айк снова воздел руки и закатил глаза.

– Ну зачем смотреть дареному коню в зубы, а? За последние полгода нью-йоркский офис Комиссии пережил серьезную реорганизацию, их моральный дух слаб и неустойчив, но это всего лишь совпадение. Такое положение вещей продлится недолго. Джордан, сейчас я говорю с тобой не как твой адвокат, а как твой друг. Ты должен раз и навсегда уладить это дело, прежде чем в бой вступит новый отряд следователей и снова попытается пробить брешь в твоей обороне. В конце концов кто-нибудь из них и впрямь найдет серьезную зацепку, и тогда последствия окажутся непредсказуемыми.

Медленно кивнув, я сказал:

– Ты молодец, что сохранил эту новость между нами. Если бы произошла утечка до того, как я успел бы поговорить со своими людьми, они могли бы запаниковать. Но должен тебе сказать, что у меня не вызывает восторга мысль о пожизненном запрете на профессию. Подумать только – никогда больше не входить в брокерский зал! Я даже не знаю, что на это сказать. Брокерский зал – это источник моих жизненных сил. Это мое здравомыслие и безумие одновременно. Это для меня все – и хорошее, и плохое, и всякое! Ну да ладно, главная проблема не во мне. Проблема в Кенни. Хотел бы я знать, как мне убедить его согласиться на пожизненный запрет заниматься ценными бумагами, если Дэнни останется при деле? Кенни прислушивается ко мне, но я не уверен, что он послушается, если я велю ему уйти, а Денни разрешу остаться. Кенни делает десять миллионов долларов в год. Может, он не самый шустрый в команде, но ему хватит мозгов, чтобы смекнуть, что ему уже никогда не удастся зашибать столько денег.

Пожав плечами, Айк сказал:

– Так пусть Кенни остается, а Дэнни возьмет удар на себя. Комиссии наплевать, кто из них останется, а кто уйдет. Для них главное, чтобы тынавсегда исчез из этого бизнеса. Все, что им нужно, это кинуть жирный кусок прессе, заявив, что они разделались, наконец, с Волком с Уолл-стрит. А потом они успокоятся. Может, будет проще уговорить Дэнни уйти?

– Это не выход из положения, Айк. Кенни дебил! Пойми меня правильно, я люблю этого парня и всякое такое, но это не отменяет того факта, что он неспособен управлять фирмой. Ладно, расскажи мне, что будет, если мы согласимся на условия Комиссии.

Он помолчал несколько секунд, словно собираясь с мыслями, потом заговорил:

– Предположим, тебе удастся уговорить Кенни отойти от дел, тогда вы оба продадите свои акции Дэнни и подпишете постановление суда о пожизненном запрете на брокерскую деятельность. Заплатить штраф может непосредственно фирма, так что вам обоим не придется выложить из собственного кармана ни цента. Потом на фирме появится независимый аудитор, проведет проверку и даст какие-то рекомендации. В этом нет ничего страшного, я сам могу заняться твоим контрольным отделом. Вот и все, дружище. Все очень просто.

И все же мне кажется, ты слишком хорошего мнения о Дэнни. Он, конечно, более смышленый, чем Кенни, но он же почти все время под кайфом. Я знаю, тебе тоже нравится поторчать, но в рабочее время ты этого себе не позволяешь. Кроме того, хорошо это или плохо, на свете есть только один Джордан Белфорт. Членам Комиссии это хорошо известно, особенно Марти Купербергу, который сейчас возглавляет нью-йоркский офис. Вот почему он так упорно хочет вытолкнуть именно тебя из бизнеса. Он может с презрением относиться ко всему тому, что ты собой символизируешь, и все же он воздает тебе должное. Я был на конференции Комиссии во Флориде, и там Ричард Уокер – теперь он второй человек в Вашингтоне – говорил, что нужен целый новый свод законов об операциях с ценными бумагами, чтобы справиться с такими, как Джордан Белфорт. По залу пробежал смешок, да и сказал он это вовсе не в уничижительном тоне, если ты меня правильно понимаешь.

– О да, Айк, – закатил я глаза, – я горжусь этим, по-настоящему горжусь, что уж там! Почему бы тебе не позвонить моей мамочке и не рассказать ей, что говорил обо мне сам Ричард Уокер? Уверен, она будет потрясена, узнав о том, какое трепетное уважение ее сын внушает высшим федеральным копам, контролирующим индустрию ценных бумаг. Веришь ли, Айк, было время, и не так уж давно, когда я был хорошим еврейским мальчиком из хорошей еврейской семьи. Я серьезно. Я был ребенком, который после снегопадов лопатой расчищал от снега подъездные дорожки, чтобы заработать немного денег. Трудно себе представить, но всего пять лет назад я мог войти в ресторан, не притягивая любопытных взглядов.

Я покачал головой, чувствуя себя совершенно растерянным:

– Бог ты мой! Как же, черт подери, я позволил всему этому выйти из-под контроля? Я совсем не этого хотел, когда основывал свою фирму «Стрэттон». Клянусь богом, Айк!