– Тебе спасибо, Павел Степанович! – ответили матросы.

Поговорив с матросами, Нахимов направился к банкету исходящего угла бастиона. Юнга Могученко-четвертый шел рядом с Нахимовым, показывая ему зрительную трубу, расписанную цветными рисунками сигнальных флажков.

– Глядите, ваше высокопревосходительство, какое мне батенька наследство оставил! Мне бы сигнальщиком быть, а то я без должности нахожусь… Велите, Павел Степанович, приказ написать.

Нахимов покосился на зрительную трубу Вени и отвечал:

– Да ведь какой из тебя может быть сигнальщик? Тебе с банкета через бруствер не видно…

– Будьте надежны! Я уж приладился: табуретку ставлю. Очень даже видно!

– Ну пойдем, сигнальщик! Посмотрю на неприятеля в твою трубу.

– А в приказе будет? Надо в приказе сказать. Ого! Сигнальщик Могученко-четвертый! Идемте! Павел Степанович, вон на банкете моя табуретка стоит…

Веня, забыв от радости правила чинопочитания, сунул трубу Нахимову и, схватив его за руку, тянул к банкету, где была приставлена к валу табуретка.

Нахимов, усмехаясь, шел туда, куда тянул его юнга, и на ходу сказал адъютанту:

– Лейтенант, запишите, что юнга Могученко-четвертый зачисляется сигнальщиком на Корниловский бастион.

Командир Малахова кургана капитан 1-го ранга Керн и командир батареи исходящего угла лейтенант Петр Лесли, узнав, что на батарею прибыл Нахимов, поспешили ему навстречу.

Керн рапортовал о том, что на бастионе все обстоит благополучно, и затем, желая увести Нахимова с опасного места, сказал:

– У нас служат перед образом всенощную. Не угодно ли вам, Павел Степанович, послушать службу?

– Можете идти, если вам угодно. Я вас не держу-с! – сухо ответил адмирал.

Керн поклонился, но остался при адмирале, желая разделить с ним опасность.

Нахимов взглянул на Лесли и, улыбаясь, воскликнул:

– Ба-а! Я и забыл, что вы, Петя, завтра именинник. Ведь завтра «Петра и Павла»[343]. Я только сейчас забыл, а всё помнил. Я вам приготовил славный подарок. Вот увидите…

– А мне? – по-мальчишески спросил лейтенант Павел Колтовский и ребячливо надулся.

– И вы завтра именинник?

– Так точно!

– Ну и вам будет сюрприз.

Все рассмеялись.

Лесли сказал, поклонившись адмиралу:

– Прошу вас, Павел Степанович, завтра ко мне на пирог, здесь, на бастионе.

– Благодарю-с! Не премину вас поздравить.

– Да ведь и вы, Павел Степанович, завтра именинник! – сказал капитан Керн. – Поздравляю с наступающим тезоименитством[344]вашим!

Нахимов отмахнулся.

– Павлов и Петров много-с! – раздраженно бросил он.

Веня слушал этот разговор, жалея, что он не Петр и не Павел, – ему тоже захотелось быть именинником: его именины дома не праздновали никогда.

В это время на батарее комендор Стрёма зарядил тяжелую бомбическую пушку, чтобы выпалить в присутствии адмирала. Видя, что все готово для выстрела, Веня попросил свою зрительную трубу у Нахимова:

– Я только на минутку. Я отдам! Только посмотрю, куда попадет!..

Веня вскочил на табуретку и, примостив трубу на бруствер, приложился к ней глазом. Орудие дохнуло. Выстрел оглушительно грянул…

– Эх, как их знатно подбросило! – воскликнул Веня, когда со стороны неприятельских траншей послышался взрыв бомбы. – Трое вверх тормашками взлетели. Ваше высокопревосходительство, глядите, тараканами забегали!

Нахимов принял из рук юнги трубу и стал смотреть. Белая фуражка адмирала показалась над бруствером и привлекла внимание французских стрелков. Пуля ударила в земляной мешок около Нахимова.

– Павел Степанович, снимите фуражку: они в белое бьют, – посоветовал адмиралу сигнальщик.

Несколько пуль просвистело мимо.

– В вас целят, адмирал! Сойдите с банкета! – тоном почти приказа крикнул Керн.

Нахимов, не внимая предостережениям, продолжал смотреть в трубу и вдруг, тихо ахнув, повалился навзничь, выронив трубу из рук. Фуражка свалилась с головы Нахимова. Над правым глазом его проступило небольшое кровавое пятно.

Веня стоял ошеломленный, не понимая того, что случилось. Все на мгновение остолбенели. Потом подняли бесчувственное тело Нахимова и понесли к развалинам Белой башни. Здесь дежурила сестра милосердия. Накладывая на голову Нахимова повязку, она убедилась, что рана сквозная: на затылке сочилось кровью большое выходное отверстие. Нахимов тяжело дышал.

Известие о несчастье пробежало волной по бастиону. Когда Нахимова несли через Чёртов мостик, за носилками шла толпа с обнаженными головами. Площадка, где Веня на молебне узнал, что месяц в Севастополе будет считаться за год, совсем опустела. Все провожали носилки.

Нахимова снесли на Павловский мысок и оттуда перевезли на Северную сторону в шлюпке. Собрались доктора и признали, что рана смертельна.

Нахимов почти не приходил в сознание, хотя открывал изредка глаза, шевеля сухими губами, как будто хотел что-то сказать. Подумали, что он просит пить, и поднесли к его губам стакан с водой. Он поднял руку и отвел стакан…

Больше суток Нахимов боролся со смертью. Все время около дома, где помещался госпиталь, теснилась безмолвная толпа солдат и матросов.

Около полудня 30 июня Нахимов скончался.

Тело Нахимова положили в гроб, поставили на катафалк[345], воздвигнутый на баркасе.

В последний раз Нахимов переплывал изумрудные воды Севастопольской бухты. Корабли, мимо которых плыл баркас, приспускали флаги и салютовали тем числом выстрелов, какое полагалось адмиралу при жизни. Команды стояли наверху в строю с обнаженными головами.

От Графской пристани до бывшей квартиры Нахимова на горе гроб несли моряки.

Тело Нахимова накрыли огромным кормовым флагом корабля «Мария», пробитым во многих местах и прорванным снарядами в Синопском бою. В головах у гроба скрестили три адмиральских флага.

Из раскрытых настежь дверей зала на стеклянную террасу и с террасы – в сад, где зацветали поздние розы, Нахимов, если б мог открыть глаза, увидел море, подернутое серебряной чешуей зыби, и на нем черными против солнца силуэтами неприятельские корабли.