– “В душе”… – Михаил передёрнулся, вспомнив треск волосатой плоти под широким клинком.

– Да, именно в душе, – безглазый (Белоконь, Вайс или как там его по-настоящему, это страшило?), откровенно уже издеваясь, подпустил в голос замогильщины. – Ты ещё не понял, где ты? Ты в Долине Бесплотных, на Лугу Послесмертных Снов! Ты в Безвременьи и во Вневремёнье! Одним словом, ты в Межбережьи – пойми и ужаснись, ты, червь смертн… э-э-э… то есть полусмертный.

Михаил судорожно вздохнул, потом ещё раз вздохнул… А потом сказал:

– Да пошёл ты!

– Пойду, – охотно согласилось страшило. – Ты только потерпи малость, скоро все пойдём-разойдёмся. Но вот кто куда отсюда пойдёт – это как бы не от тебя одного зависит.

Безглазый хихикнул вдруг и добавил:

– Только не вздумай вообразить, будто это всё просто мерещится из-за прикладом по голове. И в обморок прятаться не советую: ЗДЕСЬ не получится. Недомёртвому чувств лишиться значит ожить. Заново. Вновь. А тебе ещё покудова рано.

Мечник-Мечников сокрушенно вздохнул. Вообще-то он пожалел, что сам и вовремя не додумался про “мерещится из-за прикладом”, но владелец Белоконева голоса, кажется, истолковал этот вздох превратно:

– Да, полусмертный, да! Не улепетнуть тебе: улепетнёшь в следующую жизнь – их всех в этой покинешь. На произвол, стал-быть, жуткого коварного меня. Уж тебе-то смерть не спасенье, тебя-то совесть, вражина твоя извечная, и в следующем житии достанет. Так?

“По крайней мере, стародавний друг группенфюрер хотя бы не телепат, – вяло подумалось Михаилу. – Хоть что-то складывается не по-наихудшему…”

Но безглазый выговорил, ощерясь куда клыкастей своего Волка-волчины:

– Заблуждаешься, мой ста-ро-дав-ний друг лейтенант.

“Убедил”, – пробурчал Михаил угрюмо, но “страшило” не унимался:

– Кстати, обрати внимание: а где старец твой велемудрый да многоединый? Все собрались, а вместо него только тень временами брезжит – еще раз обрати внимание, без головы почему-то…

Герасимов со свистом втянул воздух сквозь крепко сжатые зубы; дёрнулся старик в заскорузлой от крови толстовке; библиотекарша нервно стиснула костлявые кулаки…

Безглазый обернулся, спросил чуть ли даже не ласково:

– Ну, что? Скрипеть зубами, кулаками трясти – что ещё ты можешь теперь?

– А мне больше и не нужно ничего мочь.

Лишь всмотревшись как следует, Михаил осознал: новый внезапный голос – ломкий, очень сиплый и вместе с тем едва ль не младенческий – рвётся с толстых искусанных губ старого художника.

– Я уже единожды смог, – с нелепой гордостью говорил этот нелепый голос. – Я зачин положил, с места стронул. А уж довершится и без меня.

Дробное хихиканье безглазого могло показаться чем угодно, только не смехом:

– Ишь ведь, без головы, а умный! Точней и не скажешь: ты стронул, зачин положил… Цены ему нет, твоему зачину! Это ж вообразить: само же двоедушное подбил нарушить порядок времен! Вымучил, надорвал его-ее, как никто из НАС бы вовек…

– Вы тогда затевали порядку времен смерть. Нарушенье было меньшим злом, чем… – тот, чьим голосом говорил старый художник, вдруг осекся.

– Зло не бывает меньшим да большим, – Белоконев голос так и сочился едким злорадством. – Думаешь, МЫ всерьез начинали тогда, сто дюжин лет назад?! Тогда сильна была сила, управиться с которой могла только она же сама. В тот раз МЫ только попытались расставить на двоедушное силок. А затянул его ты, пустоголовый мудрец! А теперь… Снова сблизились Берега, опять выпадает Коню возможность перемахнуть быстрину… Теперь мы начали по-настоящему. И мешать уже некому, так что зачин твой впрямь доделается без тебя. Нет, вру: не доделается. Уже, почитай, доделался.

Мотались, кланялись влажному ветру бурые лохматые травы, плавно стекала в загоризонтье седая опрокинутая хлябь лохматого неба…

– Двоесущное же не убило себя тогда, – очень по-детски растерянно сказал детский голос.

Безглазый улыбнулся жалостливо:

– Пустоголовец… Боги не умирают вдруг. Вконец-то оно угасло вовсе недавно – это, конечно, если по божеским меркам. Само себя добило, когда отважилось из последних чахлых силенок зашвырнуть в нынешнее время вот этих… – Обладатель Белоконева голоса развернулся к звавшемуся когда-то Мечником Мечникову: – Примечталось, вишь, ему-ей: прошлый-то, мол, раз вы НАМ помешали… Самая жалкая агония – агония ума… Радуйся еще, что хоть ты да любови твои человеками вылупились. А то ведь полумартышка – не худший случай, если не в свой черед… А ты… – он вновь заворочал головой, словно бы шаря безглазым взглядом по лицам художника, библиотекарши, бывшего подполковника, – ты, кажется, еще не всё допонял. Двоедушное-то, от тебя в отличие, наперед знало, что чем обернется. И озаботилось преизряднейшую долю своей силы на убереженье отдать. А что же вы оба с этим дурнем-воякой?.. Хотя, которые рождены железом махать – тем простительно… Но вот тому, кто сам себя мудрым воображает… воображал…

Старик в искровавленной толстовке попытался было что-то сказать, но Белоконь пренебрежительно отмахнулся. Будто комара отогнал.

“Кстати вот, интересно, почему здесь нет комаров? Сыро… Луговина… Обязательно бы должны…” – занялся Михаил очень своевременными рассуждениями. А лишенное глаз лицо уже опять смотрело на него. Именно смотрело: под изморозными бровями заугадывались вдруг два смутных алых мерцания. Нет, два отблеска. И снова нет – две тени горячего кровавого света… если, конечно, тени бывают горячими… и если у света может быть тень.

– Без света тень не бывает, – сказал голос когдатошнего волхва-хранильника Световидова капища. – А настоящего света не бывает без жара, а настоящего жара не бывает без пламени. А самое ярое пламя – жизнь. Жжет в себе слабейшие жизни да слабейшие смерти, огнём-светом видится, огнём-светом льётся…

– А что льётся, то и пьётся, – осклабясь, подал голос из-за хозяйской спины Волк… то есть Дитмар… А, как ни зови – все равно волчина…

Белоконь-Вайс не оглянулся на эту реплику, ничего не сказал, только губы его исковеркала досадливая мимолётная судорога. Волк эту гримасу видеть никак не мог, и однако же мгновенно умолк, даже прянул опасливо. И ведь не больше какой-нибудь пары секунд Михаил прозлорадствовал, любуясь Волковым испугом, а когда, спохватившись, вновь перевёл взгляд на безглазого…

Ослаб ли Михаил-Мечник в ногах, земля ли дёрнулась вверх, подламывая его колени (по заварившимся делам невозможного, кажется, ничего и ни для чего не осталось)… Так, иначе ли, но лейтенант еле сумел устоять. И тут же подумал: зачем? Белка вон давно уж додумалась пожалеть ноги – только рыжая голова её торчит из взбитого ветром высокотравья…

Нет, он не успел присесть – во всяком случае, так как собирался. А вот удивиться, внезапно осознав себя сидящим на чем-то мягком, расслабляюще удобном… Да, удивиться бы он мог – если бы захотел. Если бы желания его, и мысли, и чувства не начали уже всерьёз прикипать к жаринкам, разгорающимся под бровями обладателя Белоконева голоса.