– Надо было проверить… – проворчала женщина. – Да и ничего с этим клинком не сделается.

Он все видел. Теперь, ощупывая разрез, сделанный на его котто мечом, который когда-то принадлежал его матери, мечом, который ее и сразил, Тис понял, что он все видел. Смутно, потому что мать набросила что-то поверх его пелены, наверное, это что-то и привлекло женщину, рубанувшую камень, скорее всего – вторую пелену, пелену спокойствия и удержания, чтобы ее сын не рванулся из-под собственной пелены, когда увидит, как гибнут его родители, но он все видел. Видел, но погружаться в увиденное не мог. Не мог, не смотря на то, что в этих страшных картинах, вставших у него перед глазами, прозвучало что-то важное. Что-то важное, касающееся его самого. Что-то важное и настолько страшное, что разбирать его детали казалось невозможным. Лучше было бы вовсе этого не знать. Тис еще раз взглянул на лежащие в золе куски обгоревшей плоти и стал спускаться к воде.

Дрожь его начала бить уже в лодке. Это была не дрожь холода, ему стало жарко, он был настолько горячим, что собственными горячими руками чувствовал, как у него пылает лоб. Это была дрожь ненависти и боли, которые могли точно так же привести к смерти, как и смертельная зимняя горячка. Наверное его спасло то, что он был слишком мал для того, чтобы понять, что он может умереть. Уже ночью Тис начал делать то, чему научила его мать – выискивал в самом себе оборванные волокна силы, прочности и спокойствия и связывал их наново, связывал одно за другим, тратя на это такие силы, что вместо сна под утро он провалился в обморок.

Тис пришел в себя ближе к полудню. Скорчился от холода, испугался, глядя на заросший лесом крутой правый берег Курсы, что уже проплыл мимо упавшего кедра, но не нашел в себе силы, чтобы причалить к берегу. Силы, пусть и небольшие, появились ближе к вечеру, когда он все же разглядел и утес, и лежащий среди молодой поросли великан кедр, да и выемку, из которой этот великан или был вырван ураганом, или снесен давним оползнем. Тис взял в трясущиеся руки весло и начал загребать к берегу. Величественная темная Курса несла свои воды неспешно, но преодолеть ее силу оказалось не просто. Уже у самого берега Тис понял, что берег слишком высок, чтобы он мог выбраться на него с лодки. Подвел скорлупку к корням, прыгнул и повис на скользких отростках погибшего дерева. К счастью, они оказались достаточно прочны, чтобы выдержать вес маленького человека. К несчастью, лодка ускользнула из-под ног Тиса, и он повис на прогнувшихся корнях, погрузившись в холодную воду почти по пояс, но, закрыв глаза, как будто услышал голос отца – «Спокойно. Не спеши. У тебя все получится. Не отступай. Нет сил на большой шаг, сделай маленький. Или очень маленький. И еще один. И еще один. Давай…»

И он перехватился чуть повыше. И еще чуть повыше, вздрагивая от холодного ветра, который тут же облизал его намокшее тело. И нашел опору для ноги. И перехватился еще раз. И сумел опереться на локоть. Наверное, он выбрался на вершину холма только через час. Правда, или успел за это время просохнуть, или привыкнуть к холоду. Сил у него почти уже не было, он даже подумывал вновь набросить на себя пелену, согреться так было можно, но потом сил не осталось бы вовсе, да и мать не разрешала ему скрываться в пелене слишком часто, говорила, что он еще не готов. А к чему он готов? К дороге, – подумал Тис, разглядев в начинающемся сумраке начало узкой тропки. Казалось, кто-то приходил раз или два в день на вершину утеса, чтобы полюбоваться рекой или горами за ней. Кто-то один. Может быть, как раз этот Дилис? Что еще сказала ему мать? Идти по тропе, сделав шаг в сторону? Правильно, это же страшный Бейнский лес. Отец его бледнел от одного вида Бейнского леса, а мать смотрела на него как на обычную чащу. Шаг в сторону. Сейчас. Поправить чуть промокшую сумку на плече. Вытереть слезы. Сейчас. Шаг в сторону…

Он, конечно, не пошел вдоль тропы. Шаг в сторону значило совсем другое. Он должен был обратиться тенью. Он мог вовсе исчезнуть, уйдя не на шаг в сторону, а на два, на три, в ту мглу, из которой в дни смертей и непосильных мук поднимаются безумные грисы, но мать предупреждала, что никому еще не удавалось вернуться оттуда. Это хорошо или плохо? – спрашивал ее Тис. Не знаю, – отвечала мать. – Этой способности у меня нет. Я вообще никого не знаю, у кого она есть. Но если бы оттуда можно было вернуться, я с ужасом представляю, что могло бы пробиться в наш мир. И боюсь подумать, с чем там можешь столкнуться ты.

Там ничего не было. Тис точно не знал, что оставалось от него на этой стороне, он лишь повторял ощущения, которые запомнил из опыта первых двух лет жизни, что если чуть сдвинуть себя в серую мглу, то исчезнут и недуги, и боли, и страх. Да, всё вокруг обратится в тени, даже любимая мама у детской кроватки станет мглистой тенью со светящимися глазами, но зато придет покой и легкость. Главное, не уходить далеко. На один шаг, не более того. Как же мама плакала, когда ей показалось, что вместо ее сына в постели сгусток мглы. Как она сумела его вытащить, если ей не за что было его ухватить? Как она прижимала его к себе после этого! Шаг в сторону, не более того, а потом медленно и осторожно идти вдоль узкой тропки, пропитываясь покоем и легкостью.

Он едва не столкнулся с сутулым старичком. Отшатнулся, пропуская его, затем выбрался из тени, сделал один обратный шаг и позвал:

– Дилис?

– Кто тут? – выпрямился как соскочившая дверная пружина старик, выхватив из ножен узкий клинок, который закачался в воздухе в пальце от лица Тиса.

– Я, – прошептал Тис. – Я – сын Мэтт. Она просила сказать тебе, Дилис, что она всё.

– Всё? – сокрушенно переспросил старик, выронил меч, упал на колени и заплакал. И только тогда по-настоящему заревел и Тис.

Он пробыл у старика почти два года. Жил в его доме, устроенном в невесть откуда взявшейся среди страшного леса полуразрушенной древней башне. Учился разбирать следы и расплетать магию леса, которая окутывала его словно паутина. Прислушивался к каждому слову Дилиса, который только через месяц завел с ним разговор о том, что же случилось с его матерью?

– С матерью и отцом, – прошептал, разбивая угли в очаге, Тис. – С Мэтт и Гликом. К нам пришли враги. Я спрятался, а они сражались. Но врагов было слишком много. Они почти все погибли, но победили. И матери и отца не стало.

– Кем был твой отец? – спросил Дилис.

– Кузнецом, – вздохнул Тис, вспомнив тот страшный разговор у пепелища кузницы, и повторил. – Очень хорошим кузнецом. Он учил меня. Я все запомнил. Он выковал два меча. Для себя и для мамы. Ими они и сражались. Я не знаю, буду ли я кузнецом, но меч себе я должен буду выковать сам.

– У твоей матери когда-то был очень хороший меч, – заметил Дилис. – Таких мечей во всем Талэме и десяти клинков не наберется. Такой меч нельзя выковать.

– Его забрала та женщина… – Тис поморщился, но не стал произносить ее имя. – Не тогда, еще раньше. Она пришла с врагами. Она… сражалась ее мечом. И осталась жива. И еще двое.

– Ты еще слишком мал, – прервал затянувшуюся паузу Дилис. – Поэтому запомни главное, если ты будешь думать о мести, то вся твоя жизнь превратится в один единственный поход. В одну битву, после которой ничего не будет. Ты истратишь себя. Я хорошо знал Мэтт. Она была удивительной. И я уверен, что она хотела бы, чтобы ты вырос, научился всему, чему можно научиться. Стал сильным, мудрым и прожил долгую, очень долгую жизнь. Если ты будешь думать о мести, ничего этого не выйдет. А вот если будешь жить так, как жила Мэтт, то в какой-то момент снова столкнешься с теми, кто отнял у тебя самое дорогое. И они не будут концом твоего пути, они будут всего лишь коротким привалом на нем. Понимаешь?