Подходят к концу 50 лет поклонения золотому тельцу и безудержного потребительства (сегодня-то мы поняли, почему вели себя как идиоты: нам хотелось забыть о Второй мировой войне. Скоро все мы останемся без гроша в кармане, нас повыгоняют с работы, выбросят на улицу и, как австралопитеков, отучат думать о завтрашнем дне. Чтобы выжить, мы будем ловить голубей на улицах Парижа и удить рыбу в Сене. Мы снова начнем верить в Бога, потому что почувствуем потребность верить во что-то еще, кроме индекса Nikkei. И нам снова откроется прелесть поэзии, ее краткость и непреходящая красота. Когда мы переселимся в хижины без электричества, нашим единственным развлечением станет декламация. Вот увидите, мы не станем сожалеть о ХХ веке. Напротив, уже через пару-тройку десятилетий дети будут с трудом понимать, почему мы соглашались тратить свою молодость на выплаты по кредиту за полноприводной джип, когда достаточно прочитать вслух катрен Туле и почувствовать себя счастливым, даже передвигаясь пешком.

Вот вам пример:

Веселье нас лишает сил,

Во мрак печали повергая.

Хотите, чтоб я вас любил?

Потише смейтесь, дорогая.

Поль-Жан Туле обладал одним качеством, которое не поддается немедленной коммерциализации и именуется благодатью. Рискованная инвестиция, способная окупиться только после смерти: «Контррифмы» так и не были опубликованы при жизни автора. Он заслуживает того, чтобы быть причисленным к сонму святых. Только святые могут говорить о благодати: блаженный Августин, Сен-Жон Перс, Сен-Поль-Ру, Сент-Экзюпери. Ну да, беарнский поэт не был образцовым католиком, но я советую папе канонизировать его как святого Поль-Жана.

Рассеянная жизнь, которую вел Туле, — гимн любви и крепким спиртным напиткам, песнь нежности и грусти. Он — величайший из печальных лентяев, похороненных в Гетари (следующим буду я, надеюсь, как можно позже). Виалатт (не без зависти) называл его «величайшим из наших поэтов второго плана».

Вот еще одна цитата:

Ах, в Лондоне сдружился я

С прекрасной Беллой и как друга

Мечтал обнять ее супруга,

Что вечно бороздил моря.

Что может быть мучительнее существования, разрушаемого поиском совершенного, смешного, грустного и стройного катрена? Совместить лиризм и иронию, любовь и разочарование, фантазию и горечь не так-то просто, это труд, требующий целой жизни, пусть даже короткой. А умереть ведь можно и с улыбкой. Ну вот, последний пример, как говорится, на дорожку:

Часы ночные принесут

Страданье, страх, в душе разлад.

Забьется сердце невпопад,

И призрак смерти — тут как тут.

Каждый год в День Всех Святых я отношу цветы на могилу Туле в Гетари, где похоронены и мои дед с бабкой. Увы, человеческая благодарность недолговечна, и буквы на его надгробии уже почти стерлись. Между тем Туле многим указал верный путь: в их числе Виан, Саган, Блонден и даже Генсбур, позаимствовавший у него страсть к ономастике и юным девушкам (песня «Инициалы ББ» явно не обошлась без влияния Туле: «Сапожки длинные, как чашечка цветка, поддерживают красоту ее». И дальше: «На ней нет ничего, одна лишь капля духов Герлена в волосах». Туле принадлежит тому течению чисто французской поэзии, для которого характерны легкость и ветреность. В этом духе творили Пьер Ронсар, Поль Верлен и, конечно, Альфред Мюссе — вспомним хотя бы его знаменитую «Андалузку»:

Вы не встречали в Барселоне

Одну смуглянку, чьи глаза

Печальны, словно день на склоне?

Она маркиза д’Амеони —

Моя любовь, моя гроза! [115 — Пер. А. М. Арго.]

В отсутствие Фейсбука Туле и за спелыми вишнями, и за сельскими красотками вынужден был выходить в мир. Он пьянствовал с добросердечными шлюхами. Накачивался наркотиками, дабы забыть, что он вырос без матери. Но основными источниками вдохновения ему служили горы, небо, деревья и «печальный парк в осенней спячке». Не хотелось бы хвастаться (ну разве самую малость), но иногда в роли этого самого парка выступал сад, окружавший дом моего деда. «Я наслаждался всепоглощающей красотой пейзажа и видел, что вилла „Наварра“ являет собой органичную часть Пиренеев» (Письмо к самому себе, 27 октября 1901). Да, в те поры в саду еще можно было сидеть, погрузившись в мечтательную задумчивость, и не опасаться, что из нее тебя вырвут участники конгресса зубных врачей или внезапная буря, одно из следствий глобального потепления.

Случай Поль-Жана Туле (вообще-то его звали просто Поль, а «Жана» он добавил к имени сознательно — как Бернар Леви расширил свое за счет «Анри», — для пущей оригинальности) интересен еще и тем, что заставляет задаться вопросом: почему стилистика, в которой он работал, сегодня стала невозможна. Что мы такого натворили, чтобы напрочь уничтожить подобную красоту? Да так, мелочи всякие: две мировые войны; гибель человека в человеке; надругательство над природой; запрет на все, что доставляет людям удовольствие, например объявление вне закона борделей и так называемых одурманивающих веществ (вплоть до табака — постановление 2008 года). После смерти Туле, скончавшегося в одной из самых красивых деревушек в мире (Гетари, 1920), на свет появилась новая Франция, которая ему вряд ли понравилась бы. В этой вновь народившейся стране никому нет дела до контррифмы. Поэты здесь низведены до положения клошаров. Публика воспринимает всерьез только шоуменов. Созданы «министерства культуры» — дивный оксюморон, не так ли? Девушки больше не гуляют в кружевных платьях по зеленеющим холмам, а красуются на щитах, рекламирующих белье. Сегодня президент республики может во всеуслышание издеваться над «Принцессой Клевской», и никакой импичмент ему за это не грозит. Праздник окончен, ни Елисейского дворца, ни кафе «Вашет» больше не существует. В деревне Карес, что в Беарне, отныне живут исключительно «подсевшие на прозак крестьяне» (на что сетует писатель Шарль Данциг). Поль-Жан Туле — один из самых тонких французских поэтов. Стихи этого главы школы фантазеров надо читать каждый день, учась у него искусству любить, жить и умирать.

Его веселость — напускная; его легкомыслие — скромная дань приличиям, позволяющая говорить о мимолетности счастья и «улыбках мертвецов». В звучании он достиг совершенства; поэт и академик Луи Дюкло называет его «повелителем изящества, играющим с хрустальными мечтами». В его строфах — обилие роз и птиц и образ ускользающего времени. Так выглядел бы Ронсар, переписанный Колетт. У него много неистовых поклонников, число которых постоянно увеличивается (Жан д’Ормессон, Рено Матиньон, Фредерик Мартинес, Мишель Фабр); целая когорта льстецов обеспечивает ему жизнь после смерти. В «La Revue régionaliste des Pyrénées» я обнаружил ранее не издававшийся черновик любовного письма Туле, написанного в 1903 году. Я привожу его небольшой фрагмент, который, на мой взгляд, мог бы быть и элегантным послесловием, и идеальным предисловием ко всему его творчеству: «Из-за вас я весь сезон прожил анахоретом — пил, играл и сочинял стихи… Должно быть, вы — неисправимая мечтательница, если верите в постоянство поэтов, этой породы эгоистов, которых если что и способно убаюкать, то лишь их собственные грезы».