спать не дают — об этом и говорить нечего! Империалисты Запада рассчитывали заграбастать богатства Советского Союза руками немецких фашистов и, кроме того, заставить их взять на себя роль палача и жандарма. Эту дьявольскую игру мы сорвали. В этом все дело.

— Не увлекайтесь, — предостерег Вальтер. — Вы, очевидно, не знаете, что такое фашизм. Поверьте, он способен на любое вероломство, на любое преступление. Что для него взятое на себя обязательство, что для него договор? Клочок бумаги. Он разорвет его, как только перестанет в нем нуждаться.

— Мы, советские люди, любим мир, но и войны не боимся, если ее нам навяжут, — возразил врач. — Это знают магнаты германской промышленности и их военщина. Наше правительство поступает правильно, сохраняя нашим народам мир на возможно более длительный период. И, кроме того, время работает на нас, а не на тех, кто воюет: они с каждым днем истощаются, мы же — крепнем. Так-то оно, товарищ.

II

Герберт Хардекопф со своим отрядом трудовой повинности, следовавшим по пятам за армией, совершал поход по деревням и городам Франции. Опять звучали названия, получившие известность еще со времен первой мировой войны: Валансьен, Денэн, Камбрэ. Цель же, куда устремлялся весь этот поток вооруженных людей с их танками, орудиями, автомашинами, мотоциклами, вся миллионоголовая армия мелких и крупных воинских соединений, называлась — Париж…

Палящий летний зной стоял в дни этого похода. От горевших деревень и городов жара казалась еще нестерпимее. У Герберта Хардекопфа ручьями катился пот с лица, коричневого от загара, как и у всех его товарищей. Плотная ткань форменной одежды прилипала к телу, а ноги и грубых сапогах с трудом передвигались — земля словно присасывала их к себе. Но приказ гласил — не останавливаться. Вперед, вперед! Слово «Париж» завораживало, пленяло миллионы умов; это была уже не только цель — Париж означал отдых, спасенье, избавление.

Один народ, одетый в военные мундиры, вооруженный до зубов, двигался в походном порядке, другой — спасался бегством… Отряд Герберта встречал на своем пути длинные вереницы беженцев, покинутых отступающей французской армией. Мимо Герберта и его товарищей тянулись на юг бесконечные толпы стиснувших зубы, озлобленных французов, главным образом женщин и детей. Они сидели на возах, нагруженных домашним скарбом, или толкали перед собой тележки с тюками и чемоданами, или шагали, неся на плечах и в руках тяжелые узлы с последними пожитками, и лица у всех были залиты потом, а глаза полны слез. Они бежали от врага, но вражеские полки, ощетиненные штыками, были впереди них, позади, рядом, с боков. Даже когда рев военной команды и несшиеся напролом танки сгоняли беженцев в придорожные канавы, на поля, они молчали и, тяжело дыша, прятали в траве перекошенные ненавистью лица. Обессиленные женщины часто так и оставались лежать в канавах, нередко окруженные плачущими детьми. Никто не помогал им. Волна беженцев катилась мимо. Каждый думал только о себе и своих близких. Скончавшимся складывали руки на груди, по хоронить не успевали, торопились дальше.

И тогда парни из отрядов, носивших красноречивое название «Тодт»[27] — «Смерть», получали приказ действовать. Тела умерших предавались земле не из уважения к мертвым, а из санитарных соображений. Выкапывали яму, собирали мертвецов со всей округи и без разбора, как попало, сбрасывали туда. Для каких бы то ни было церемоний не было времени. Священники редко присутствовали на погребении. Людей, быть может всю свою жизнь строго веровавших, закапывали без благословения, без единого прощального слова, без креста, — на каком-нибудь поле, в какой-нибудь яме. Случалось, что беженцы, проходившие мимо свеженасыпанного холмика такой братской могилы, снимали шапки; но и они не останавливались ни на минуту, а шли и шли дальше. Остановиться — значило погибнуть.

Если на пути попадалась горящая деревня, по которой, грохоча, катились танки, беженцы делали большой крюк или шли прямиком через поля, топтали поспевающий хлеб, пересекали ручьи, вязли в луговых трясинах. Люди двигались друг за другом, догоняли ушедших вперед, и никто не знал, куда он идет.

Герберт уже наблюдал подобные человеческие трагедии в Польше; там он тоже видел народ, который, снявшись с насиженных мест, бежал куда-то без оглядки. В горле у парня застревал комок; он чувствовал себя палачом, каким-то гонителем рода человеческого. А среди его товарищей по отряду были такие, которые еще глумились над несчастными, оскорбляли их, точно страшное бедствие, обрушившееся на этих людей, — только справедливая кара за их преступления. Как-то Герберт спросил у своего соседа, что сделали ему эти несчастные, почему он оскорбляет их? Тот резко ответил, что поляки-де сволочи, что они немало притесняли немцев и теперь лишь получают по заслугам. Тогда Герберт спросил, какое зло они причинили ему, лично ему?

— Мне? Мне? — в бешенстве закричал парень. — Мне они никакого зла причинить не могли. Я живу в Вестфалии! Но они притесняли моих восточных соотечественников. Ты что, газет не читаешь, чудище? Настал час возмездия. По мне, пусть бы все они передохли.

Разговор этот Герберту даром не прошел. Началось следствие. После многочасового допроса его за «антинародные» речи приговорили к двум неделям строгого ареста. Исполнение приговора отложили до окончания кампании.

Герберт Хардекопф вспоминал наставления отца и давал себе зарок впредь не произносить ни одного неосторожного слова и, по крайней мере внешне, прикидываться человеком, не знающим жалости, как того требовал начальник, вершивший над ним суд. Нечаянно вырвавшееся слово сочувствия могло стать роковым.

Нелегко все это давалось юноше. Он молчал, но при виде бесчинств немецких солдат и офицеров, при виде бедствий несчастных беженцев в глазах его застывал крик. Герберт покорился, ушел в себя, ибо его никто не учил, если нужно, плыть и против течения. Повсюду — в школе, дома и даже в организации «соколов» — ему внушали, что с существующим положением следует мириться и уж лучше закрыть глаза, чем пострадать за неосторожно вспыхнувший в них огонек протеста.

III

Приехав из Испании, Гейнц Отто Венер сказал жене с таинственной усмешкой:

— Я не с пустыми руками приехал — привез тебе подарок. Вот он. Твой сын.

Рут испуганно переводила взгляд с мужа на привезенного им мальчугана. Хорош был парнишка, хотя и несколько непривычного типа: пушистые кудри, большие черные как смоль глаза и смуглый цвет кожи.

— Странный подарок, — растерянно пролепетала она. — Откуда ты его взял?

Он загоготал:

— Я нашел его. Ведь тебе давно хотелось такой игрушки? Хорошая порода, а?

Он рассказал жене, что родители Рафаэля Альфонса, ювелир из Бургоса и его жена, стали жертвами красных.

— Вот, смотри! — И он протянул Рут документы на испанском языке, словно показывая ей генеалогическое древо какого-нибудь породистого скакуна, какое