class="p1">— Не спишь? Хорошо, что не спишь! Вот какое дело, понимашь. — Он говорил не понимаешь, а понимать. «Е» выпадала из некоторых слов, как выпадают буквы из пишущей машинки. — Вот какое дело. Гибнет девчонка! Девчонка гибнет!.. Совесть. Бабка. Тыква. Что смотришь? Прикатил я к тебе свою тыкву.

В ответ на мое недоуменное выражение лица он посмотрел на меня сердито, укоризненно, даже обиженно, возмущенный моим непониманием. Была у него странная особенность: когда он очень волновался, начинал говорить с конца, будто собеседник уже знает все то, о чем он хотел сказать, знает не хуже его самого. Тогда уже выпадала не одна буква «е», а выпадала почти вся речь, кроме конца. Он стремился к предельной краткости и поэтому вместо фразы говорил одно слово. Но в конечном счете, объясняя его, ему приходилось разматывать это слово, как клубок.

— Гибнет девчонка! Девчонка гибнет!.. Совесть. Бабка. Тыква. Ты что, понимашь, на меня уставился с недоумением!

Он безнадежно махнул рукой. И начал свой рассказ.

Несколько дней тому назад Степан Папсуй-Шапка на опустевшей ночной улице остановил такси. Каково же было его удивление, когда за рулем оказалась девчонка лет двадцати пяти, худенькая, смазливая, этакая пигалица, мамина дочка.

«Как ты не боишься, — спрашивает он, — по городу разъезжать в ночное время. Ведь пассажиры бывают разные. Иной пассажир посмотрит на тебя да и ножик из кармана выхватит. По пьяному делу на тебя позарится или на твою выручку». «А у меня для такого пассажира вот здесь, сбоку, под рукой, ломик припасен», — отвечает она.

Заинтересовала Степана эта девчонка. Начал он ее расспрашивать, где училась, почему пошла работать в такси. Ведь работа в такси все-таки мужское дело.

То ли та искренность, с которой Степан ее расспрашивал, — а он был большим охотником до чужих судеб, всегда стремящимся понять человека, угадать самую его суть (видимо, интерес к человеку и сделал его сотрудником уголовного розыска, а работа еще более заострила в нем природную склонность), — то ли просто девчонке захотелось выговориться, но она откровенно рассказала ему о своей непутевой жизни.

С детства писала стихи. Даже печаталась. В юности стала писать прозу. И видимо, не такую уж бездарную, если приняли девчонку в Литературный институт. Закончила Литинститут. И сразу перед ней встал вопрос, Что делать дальше, как жить? Литературный институт — единственный институт в нашей стране, который выпускает безработных, ибо диплом — это еще не пропуск в Литературу. Пять лет учится студент на писателя, а никаких гарантий, что станет писателем, да к тому же писателем-профессионалом, диплом не дает. Рассчитывать можно только на свой талант и на удачу. А вот с удачей дело обстояло плохо. Год обивала пороги издательств и редакций журналов. Прозу ее читали медленно, равнодушно, неохотно. Бесконечно долго тянулось рецензирование. Вроде — да и вроде — нет. А порой приходили «похоронки», скупые, бездушные, ни о чем не говорящие: «Уважаемый товарищ (имя, фамилия), Ваша повесть не может быть опубликована в нашем журнале в связи с тем…» Уж лучше бы вознегодовали, отругали, вызвали бы ярость внутреннего спора. Нет. Все пристойно. Глухо. Непробиваемо. Мучительно не хотелось идти в редакцию за очередным ответом. Тот рабочий восторг, тот головокружительно счастливый полет мысли, когда тело становится почти невесомым, тот пламень духа — все это вдруг становилось ненужным, обидно никчемным, нелепым, даже каким-то постыдным.

А надо было жить. Как-то зарабатывать на хлеб насущный. Устроиться редактором в какое-либо издательство не удалось. Вот и пошла работать в такси. Хорошо, хоть в такси, а не лифтершей, как одна из ее подруг-сокурсниц. Роман хотелось ей написать о таксистах: Да, видимо, из этой затеи ничего не получится. Не напечатают. Все больно мрачно получается, если вывести на чистую воду всех, кто, кроме водителя, кормится на его чаевые.

Все в этой девчонке было удивительным. Настолько удивительным, что он не удивился, когда она его неожиданно спросила: «А ехать-то нам на Хорошевское шоссе, дом 21?»

Конечно, в первую секунду он был ошарашен. Но потом понял, что от нее всего можно ожидать «Значит, поедем домой, Степан Петрович, — засмеялась она, — я ведь в соседнем с вами доме живу. С детства за вами наблюдаю, как вы в волейбол на спортивной площадке играли. Вы-то, конечно, меня, пигалицу, не замечали. Потому-то я вас и посадила, что вы мой сосед. Смена моя кончилась»

Все последующие дни после того неожиданного знакомства Папсуй ловил себя на том, что он невольно думает об этой девчонке, о ее неприкаянной судьбе. И злился на себя. Что за дьявольщина! Какое дело ему до этой девчонки! Любовь? Нет. Какая может быть любовь. Он только что закончил вместе со мной юрфак и еще не успел обзавестись семьей, но была у него невеста — медсестра в военном госпитале, которой он был верен, серьезно, обстоятельно. Мы, работники уголовного розыска, знаем как нелегко бывает по словесному портрету найти человека. Но если бы объявили всесоюзный розыск на его Клавдию, бьюсь об заклад, ее можно было бы сразу найти по одной особой примете — по ее волосам. Льняные, шелковые, они мягко распадались до самых плеч. Были они ласковыми, теплыми, покорными, существуя как бы сами по себе. Будто они всегда были такими, будто их и не касалась такая прозаическая вещь, как расческа.

И все-таки эта девчонка не давала ему покоя. Когда он думал о ней, росло в нем чувство какой-то неясной тревоги, какой-то надвигающейся беды. С чего бы это? Да и в жизни ее ничего страшного пока что не происходит по сравнению с тем, чего он успел насмотреться за год нашей работы в уголовном розыске.

И все-таки чувство неосознанной тревоги не покидало его, когда он думал об этой девчонке. Что-то с ней происходит или должно произойти! Уж больно была она необычной,

И потому он опять же не удивился, когда сегодня ночью столкнулся с ней на улице; возле своего дома И тут его тревоги и недобрые предчувствия нашли свое подтверждение.

Она была крайне взолнована, казалось, притронься к ней, и тебя ударит током Он даже подумал: то ли она выпила, то ли накурилась или нанюхалась гашиша, конопли, какой-то чертовщины.

Ему показалось не случайным, что, едва встретив его, она заговорила о наркотиках: «Вы только подумайте, сколько у нас развелось «колесников», «гашистов», токсикоманов. А почему? А потому, что жить скучно без балдежа. Хоть на миг обмануть себя, забыться. Мы все говорили, что у нас нет и не может быть наркоманов среди молодежи. Кого