В 1799 году по проекту Р. Р. Казакова скромный одноэтажный демидовский дом перестраивают: он становится двухэтажным с портиком коринфского ордера. В усадьбе был устроен парк, выкопаны пруды и заведен театр. Построили и конюшню на тридцать лошадей, а кроме того каретный сарай на восемнадцать экипажей. Брат Куракина, присматривавший за строительством, в 1801 году, когда отделка дома подошла к концу, писал Александру Борисовичу: «Вы можете смело говорить, что у вас наипрекраснейший дом не только в Москве, но даже среди тех, что в Петербурге. Пусть Гагарины и Лопухины утрутся». В том же году, в честь коронации Александра Первого, Куракин в своем новом дворце устроил бал на пятьсот приглашенных.

Кстати, об усадебном театре. Александр Борисович был страстный поклонник Мельпомен. Проходу им не давал. Говорили, что только от актрис у него семьдесят внебрачных детей. Церковь даже отказала князю в надгробном слове, а уже после похорон в церкви, в Павловске, где его отпевали, рухнули колокола. Да и вообще ходили слухи, что не театр в своей усадьбе собирался строить Куракин, а гарем, и только мольбы несчастной жены его Александры Ивановны и угроза тестя, генерал-поручика и сенатора Ивана Васильевича Панина, набить светлейшую морду отвратили князя от этого срамного намерения.

Вскоре после упомянутого бала с Куракина была снята опала, и он был отправлен послом в Париж. И начались хождения его дворца по мукам, а вернее сказать, по арендаторам. Сначала-то его пытались продать, но кто ж купит такую громадину? Весь Бабушкин переулок со всеми его домами и жителями стоил дешевле. В 1813 году, еще при жизни владельца, он был сдан в аренду на три года Московской медицинской конторе. До чего ж убого смотрелись среди великолепных интерьеров дворца клистирные трубки…

После смерти князя в 1818 году его наследники, бароны Вревские, по-простому говоря, внебрачные дети, продолжали пытаться продать усадьбу. Ничего у них не получалось. Придумали сдавать дворец в аренду по частям. Полуциркульный корпус позади дворца, в котором первоначально располагался театр, перестроенный к тому времени в манеж, арендовала шведская цирковая труппа Финарди. Известно, что в 1821 году в одной из частей дворца квартировало частное училище с пансионом, а в 1826 году все здание арендовал чрезвычайный посол короля Франции маршал Мармон, герцог Рагузский, давший здесь 8 сентября бал в честь коронации императора Николая I.

Бал, несомненно, удался. Одних свечей было зажжено более полутора тысяч. Каждую даму галантные французы встречали букетом цветов, а в столовой, как писал в своем дневнике бывший на балу А. Я. Булгаков, «между украшениями столов находились розы, тюльпаны и разные другие цветы из сахара, сделанные столь живо, что я сначала все принимал их за настоящие цветы. Всякая дама запасалась оными беззапахными, но сладкими игрушками, всякая привезла домой гостинец и souvenir французского празднества». Между мазуркой и котильоном, или между шампанским и шампанским, среди танцующих распространилось известие о том, что в Москву из ссылки возвратился Пушкин. Друг поэта Соболевский как был при полном параде, во фраке, не отряхнув с себя даже пышных юбок вместе с их владелицами, отправился с бала к Александру Сергеевичу в дом его дяди на Старой Басманной. Пушкин тогда попросил Соболевского вызвать Федора Толстого «Американца» на дуэль. На наше счастье, Толстого тогда в Москве не оказалось. Да и вообще… Толстой убил Пушкина… Только представим себе вопрос на выпускном экзамене по литературе — кто убил Пушкина? И три ответа — Толстой, Гоголь или, к примеру, Ильф с Петровым…

Но вернемся в наш переулок, в куракинский дворец. Только в 1836 году Вревским удалось продать дворец Министерству юстиции для Межевого института за 160 тысяч рублей. Немедля архитектор Тюрин составил проект перестройки здания. Наняли строительную артель, и работа закипела, но… не та и не там. Помешанные на слухах о куракинских кладах, рабочие разломали все полы и изгрызли стены в поисках золота и бриллиантов. Нашли, однако, немного. Только список куракинских мельпомен с собственноручными его сиятельства пометками, вроде «ну и дура» или «украсить клубникой со взбитыми сливками и велеть подать на десерт», а то и «вывалять в перьях и отдать на кухню повару Прошке — пусть ощипывает». Список артельщики в сердцах разорвали.

Начальство, обнаружив такие вопиющие безобразия, артель выгнало взашей, а подрядчика оштрафовало и уж хотело примерно высечь, но тут неожиданно оказалось, что он сын одной из тех самых крепостных актерок и в некотором роде… Плюнули на него, выслали в Пермь и тем ограничились. Там он не спился, как можно было бы ожидать, а, разучив алфавит, написал мемуар о князе под названием «Курочки Куракина», который в конце прошлого века разыскали в архивах вездесущие краеведы и уж стали готовить к изданию в одном из столичных издательств, но ми нистерство иностранных дел, главой которого был двести лет назад князь, наложило на этот мемуар гриф… Впрочем, эта история выходит далеко за рамки нашего исследования. Да и вообще ни в какие рамки не лезет.

Наконец Межевой институт, называвшийся Константиновским по имени великого князя, сына Павла, въехал в перестроенный дворец. Первым директором института стал не профессиональный межевик вовсе, а писатель Аксаков. К нему в гости, на пироги с капустой, которые замечательно удавались его супруге, часто приходили друзья-славянофилы. Да и западники тоже. Бывало, придут, рассядутся вокруг пирога, а жена Аксакова даст ему в руку нож и говорит: «Ну что, Межуев[17](так она его в шутку звала на манер ноздревского зятя), ты бы пирог-то размежевал». Другой бы раз-раз и готово, только Аксаков был не из таких. Затеет спор с друзьями — на какой манер пирог резать, на наш славянофильский или на их западный? Битый час могли спорить. А пока спорили, Белинский полпирога уж и съедал. Виссарион Григорьевич вообще был по части поесть в гостях — просто буря и натиск. Все сметал. У него даже и прозвище было — неистовый Виссарион. Сердобольный Аксаков потом по знакомству пристроил Белинского в свой институт — русский язык преподавать, но тот продержался на этой работе недолго — уж больно длинный был у Виссариона Григорьевича русский язык.

Аксаков и человек был прекрасный, и писатель замечательный, а вот как директор… Правда, территорию института при нем благоустроили — разбили клумбы, а на клумбах высадили маки, розы, пионы. Аксакову все равно было, какие цветы — лишь бы аленькие. Сорвет один, прижмет к груди и все шепчет, шепчет… Подчиненные уж тогда его не беспокоили — знали, что он на другой, литературной ниве межи проводит. Сами все размежуют, да так ловко, что никакой судейский комар носа не подточит. Но Аксакову всегда на подпись дела давали — уважали его.

Преподавал физику в институте некто Иванов. Мы бы его, наверное, и не вспомнили, кабы не был он женат на сестре Ф. М. Достоевского. Федор Михайлович часто приезжал погостить к сестре. Они с мужем на казенной квартире обретались, в институтском флигеле. По воспоминаниям соседей, брат с сестрой ссорились часто. Вера Михайловна с Ивановым были поведения тихого, даже замкнутого, а брат как приедет — тотчас наведет каких-то своих знакомых и незнакомых вовсе. Однажды и вовсе привел размалеванную девицу с улицы. Велел ее чаем поить с сахарными крендельками и часа три с ней разговоры разговаривал. И все записывал, записывал в свой блокнот, что она ни скажет. Ну тут натурально скандал разгорелся. Иванов кричит, чтоб девица убиралась немедля — здесь, мол, не вертеп, а межевой институт! Вера Михайловна в слезы. Так кричали и шумели, что пришлось околоточного звать. Тот пришел и с порога как гаркнет: «Попалась, Мармеладова! Предъяви регистрацию!» А той уж и след простыл.