Снова тронуло волосы, тронуло лицо, и раздалось слабое потрескивание — действительно похожее на то, которое раздаётся, например, при расчёсывании кошки. Запахло — едва-едва, на грани восприятия — озоном.

Потом всё пропало: не стало ни тепла, ни электризации, ни потрескивания. А через несколько секунд Николай Степанович ощутил пронзительный, бурящий, раскалённый взгляд в спину, в шею, в затылок… медленно слабеющий, удаляющийся, презрительный через плечо взгляд.

На этот раз он не стал оборачиваться. Просто медленно пошёл навстречу своим.

Люди севера

(1918, апрель)

— Литвинов мне даже понравился, — сказал Гарднер, передавая мне мою часть бумаг. — Вот, главное, эту не потеряйте, тут его подписи и печати… Читал вас, обожает, приглашал на обед, на ужин…

— Много чести, — сказал я. — Наверняка бывший лавочник. Когда у нас пароход?

— Через четыре дня.

— Понятно…

Англия нас выставляла за дверь — грубо и довольно настойчиво. Нас, офицеров державы, предавшей союзников. Ведущей переговоры с врагом о сепаратном мире (и это уже давно не было тайной).

Не скажу, что нам это бросали в лицо. Но, в общем, не утаивали.

Что ж. И это следовало подержать во рту и проглотить — как рыбий жир. Потому что где были вы, господа офицеры, когда большевички брали власть?

— Там ещё мне один интересный господин встретился, Вильский, а имя-отчество я запамятовал. Уговаривал Литвинова купить у англичан ледовую шхуну для республики. И тоже вам кланялся, сказал, что непременно найдёт, у него какое-то страшно важное дело.

— Вильский… — Фамилия была очень знакома, я попробовал вспомнить — и всплыла Одесса. — Такой большой, круглолицый, нос пятачком? Антон Антонович?

— Да, именно. Знаете его?

— Вряд ли кто-то может сказать, что знает его… Но знаком.

…Это был благословенный одиннадцатый год, я возвращался из Африки, меня ждала Аннушка… а может, и не ждала. Нет, наверное, всё-таки ждала. Хотя на причале её не оказалось.

Лил противный мокрый сероватый дождь, превращающий всё вокруг в студень. Я подумал, что Аннушка не пришла из-за дождя. Но она просто осталась в Царском. Это я узнал позже.

Зато на причале с букетом мокрых лилий меня встречала (держа под отдельным зонтом плакатик «Встречаем Н. С. Гумилёва») незнакомая мне чета: маленькая худощавая чёрненькая, похожая на испанку, женщина — и большой, розовый и чудовищно подвижный её муж: Юлия Михайловна и Антон Антонович Вильские, какие-то дальние родственники Сверчковых, то есть мои сводные. Поначалу я пришёл в отчаяние, поскольку в ту пору терпеть не мог проявлений родственной любви и родственного же гостеприимства, — но вскоре понял, что здесь имеет место серьёзное исключение из правил.

Жюли была поэт; это можно сказать твёрдо. Она писала очень мало, но то, что она показала мне, было попросту хорошо. Главное, она не подражала никому. Чувствовались своё дыхание и своя рука. Я велел ей готовить книжку; рукопись она мне, однако, так и не послала, а на напоминания (редкие, к сожалению) отделывалась вздорными отговорками. Потом началась война…

Антуан же всему предпочитал паруса, имел яхту и звал меня в путешествия. У него был прожект — пробиться к Северному полюсу под парусами на этаком специальном буере, который по чистой воде мог плыть. Поскольку я начал считаться путешественником с серьёзным авторитетом (среди своих, разумеется) — то мне было поручено отвезти в Е.И.В. Академию наук соответствующий документ с обоснованиями. Я согласился, но документ нужно было ещё готовить, а меня ждала Аннушка… Мы договорились, что Антуан пришлёт мне всё необходимое почтой или же с оказией, а я уже передам в тёплые руки.

Надо ли говорить, что никаких документов я не получил. Потом началась война…

Теперь вот война подходила к концу — или по крайней мере к завершению. И появляется Антуан — можно сказать, ниоткуда. В Лондоне. Требуя у большевиков ледовую шхуну.

И желая со мной встретиться.

Желал ли я? Не знаю. Боюсь, что нет.

У меня только что погибла родина. От меня, скорее всего, уходит — или уже ушла — жена, которую я любил и люблю, но с которой совершенно не могу ужиться. Девушка, в которую я влюбился, как последний гимназист, выходит замуж за американского клерка с пуговичными глазками (последнее меня убивало наповал). Что ещё нужно для полноты ощущений?

Мимолётный товарищ из далёкого прошлого?

…Он настиг меня на перроне. Я садился в поезд до Саутгемптона.

— Николя!

Он бежал ко мне, страшно топая сапогами; огромное клетчатое пальто развевалось за его плечами, как черкесская бурка.

— Антуан…

— Вадим сказал мне, где вы! Фу, как я рад, что успел!

Я вдруг почувствовал, что тоже рад.

Те десять минут, которые мы проговорили на перроне у открытых дверей вагона, под звон вокзального колокола и ароматы горящего угля и креозота, чуть было не изменили всю мою жизнь.

Антуан начал брать быка за рога ещё при Керенском, но по-настоящему это стало получаться только после Рождества. Новая власть оказалась ещё более сумасбродной и безалаберной, чем я думал. На открывание новой обитаемой земли, расположенной между Шпицбергеном, Новой Землёй и Северным полюсом — и уже названной Революционарией, — были выделены средства, а главное — дано поручение… Так что теперь у Антуана будет шхуна, будет экипаж, будут собаки, будет снаряжение. И он действительно верил, что где-то среди льдов существует тёплая, подогреваемая подземным теплом, земля — ведь летят же куда-то на север птицы…

(Много позже то же самое я слышал от Отто Юльевича Шмидта; правда, он, как человек знающий и понимающий всё, говорил, что птицы, скорее всего, просто теряют ориентировку от магнитных бурь и полярного дня — и летят не туда, и просто погибают во льдах… Но и он позволял себе чуть-чуть верить в неоткрытые земли.)

Мы договорились, что я по приезде в Россию произведу необходимые приготовления, а Антуан, в свою очередь, вызовет меня в Мурманск или Архангельск — куда приведёт шхуну. Вот просто сразу. День в день…

Мой поезд отправлялся, и уже из тамбура я крикнул ему:

— А как поживает Жюли?

Он улыбнулся ещё шире, чем обычно. Поезд дёрнул и медленно покатился, и Антуан пошёл следом.

— Слава Богу, Николя, она умерла! Ещё до того, как всё это началось! В мае четырнадцатого! Представляете? Всё цвело, белые акации, я возил её по бульвару в кресле, она уже не могла ходить, но она была так счастлива!..

В Париж я съездил зря.

Уже в Мурманске я начал готовиться к экспедиции: в частности, купил оленью доху. Как она мне потом пригодилась!..