I

Это одна из тех историй, героя которой следовало бы назвать «X» или «мистер Г.Б.», поскольку в нем смешано столько разных людей, что по крайней мере один из них прочтет это и узнает в главном действующем лице себя. Что же до обычной увертки «всякое сходство с реальными людьми чисто случайно», нет смысла даже пытаться к ней прибегнуть.

Вместо этого мы сразу выложим карты на стол и объявим, что имя нашего героя Эммет Монсен, ибо так (или почти так) его и зовут в действительности. Три месяца тому назад, заглянув в какое-нибудь иллюстрированное издание или журнал, публикующий последние новости, вы узнали бы, что на днях он вернулся в Лос-Анджелес с архипелага Омиги на пароходе «Фуматаки нагурса», привезя с собой ценную информацию о тропических течениях и редких разновидностях плесени. Он попадал в иллюстрированные издания благодаря своей широко известной фотогеничности — тридцати одного года от роду, стройный, темноволосый и обаятельный, он был из тех, кого фотографы спрашивают: «Мистер Монсен, не могли бы вы улыбнуться еще разок?»

…Но я воспользуюсь правом современных писателей начинать одну и ту же историю дважды и стартую заново — на сей раз в медицинской лаборатории в центре Лос-Анджелеса через сорок восемь часов после того, как Эммет Монсен покинул пристань.

Девушка, хорошенькая (но не ведущая актриса), говорила с молодым человеком, чьей обязанностью было распечатывать электрокардиограммы — автоматические записи функционирования того органа, который никогда не пользовался репутацией эталона точности.

— Эдди сегодня не звонил, — сказала она.

— Прости за эти слезы, — ответил он. — Опять мои синусы шалят. А вот и новые сердечные портреты, сделанные нашей скрытой камерой.

— Спасибо… но разве тебе не кажется, что, если девушка собирается выйти замуж через месяц или по крайней мере до Рождества, он должен звонить ей каждое утро?

— Слушай, если он потеряет свое место в «Уодфорд Данн санс», вы не сможете закатить свадьбу с мексиканским размахом.

Лаборантка аккуратно вывела название «Уодфорд Данн санс» над первой кардиограммой, отпустила короткое, но выразительное калифорнийское ругательство, стерла написанное и заменила его именем пациента.

— Ты бы лучше думала о работе, — заметил ее коллега-лаборант. — Эти кардиограммы нужно отвезти…

Его прервали телефонные звонки, но это вовсе не означало весточку от Эдди: звонили двое врачей, оба чрезвычайно сердитые. Гальванизированная этим вмешательством, юная леди развила бурную деятельность и спустя несколько минут очутилась в «форде» 1931 года выпуска, несущем ее в один из тех пригородов, благодаря которым Лос-Анджелес заслужил славу самого обширного мегаполиса на свете.

Ее первый пункт назначения внушал трепет, ибо это была загородная усадьба юного Карлоса Дейвиса, которого она до сих пор видела лишь на мерцающем черно-белом экране и однажды в цвете. Дело не в том, что у Карлоса Дейвиса были неполадки с сердцем — скорее он был источником неполадок в чужих сердцах. Кардиограмму она везла жильцу небольшого домика на территории усадьбы, изначально построенного для матери владельца, но надеялась мельком увидеть и самого Дейвиса, если ей подфартит и он окажется не на съемках.

Но ей не подфартило — и, доставив кардиограмму по нужному адресу, она временно выбывает из нашей истории.

И в этот момент, как говорят в кино, камера входит в дом, и мы входим вместе с ней.

Жильцом был Эммет Монсен. В данный момент он сидел в мягком кресле, глядя через окно в солнечный майский сад, а доктор Генри Кардифф вскрывал своими огромными ручищами только что принесенный конверт, дабы изучить кардиограмму и приложенные к ней комментарии.

— Я проторчал там на год больше, чем следовало, — пожаловался Эммет, — и, как дурак, пил воду! У малого, с которым я работал, была такая теория — он не прикасался к воде двадцать лет, жил на одном виски. Да, высох немного — кожа как пергамент, — но не больше среднего англичанина.

В проеме двери в столовую мелькнуло темное пятно — это была служанка, и Эммет окликнул ее.

— Маргарита! Я правильно произнес ваше имя?

— Маргерилья, мист Монсен.

— Маргерилья, если позвонит мисс Эльза Халлидей, для нее я дома. Для всех остальных — нет, ясно? Запомните это имя: мисс Эльза Халлидей.

— Да, сэр, уж этого-то имени я не забуду. Я видела ее в кино. Мы с Фрэнком…

— Хорошо, Маргерилья, — вежливо перебил он. — Просто запомните, что ни для кого, кроме нее, меня нет дома.

Закончив чтение, доктор Кардифф поднялся полудюжиной гигантских секций и задумчиво прошелся по комнате туда-сюда, причем его подбородок то покоился на узле галстука, то поднимался вслед за глазами к люстре, словно доктор полагал, что восемь лет его практики витают там, точно ангелы-хранители, готовые в любой миг спорхнуть вниз к нему на помощь. Когда Маргерилья ушла, он вновь опустился в кресло, сцепив кисти рук, что невольно напомнило Эммету встречу двух половин Гранд-Кули.

— Ну что? — спросил Эммет. — Может, у меня опухоль? Я как-то проглотил кусочек плесени: принял за креветку. Может, она ко мне пристала — знаете, как женщины пристают. То есть считается, что они умеют.

— Это не рентген, — сказал доктор Кардифф мягким голосом — слишком мягким, подумал Эммет. — Это кардиограмма. Помните, как вчера я попросил вас лечь и прикрепил к вам провода?

— Ну конечно, — сказал Эммет, — но забыли разрезать мне брюки и выслушать мою последнюю исповедь.

— Ха-ха, — произнес доктор так механически, что Эммет приподнялся на кресле и предложил:

— Давайте откроем окна.

…но огромная туша доктора мгновенно нависла над ним, и он был бережно усажен обратно.

— Мистер Монсен, я решительно рекомендую вам оставаться на месте. Позже мы организуем средство передвижения.

Он быстро огляделся, словно ожидал увидеть в углу комнаты вход в метро или, на худой конец, маленький подъемный кран для персонального пользования. Эммет смотрел на врача, и в голове у него клубилась целая туча мыслей. Слишком молодой для того, чтобы принять участие в мировой войне, он вырос на рассказах о ней и большую часть своих тридцати с хвостиком лет провел в зоне риска. Он точно перенесся в настоящее из эпохи Дикого Запада и предпочитал ходить, ездить и летать по той грани, тонкой, как волосок, которая отделяет грозное и неизведанное от теплого безопасного мира. Если этот последний вообще существует…

Эммет Монсен замер, дожидаясь, пока доктор заговорит снова, и во взгляде его выразительных глаз читались настороженность и тревога.