Когда сняли секвестр, де Сад аккуратно собрал все «справки» и отправил их в Прованс с просьбой как можно скорее прислать причитавшиеся ему доходы. Но желания его как обычно опережали действительность: часть его земель по-прежнему оставалась отчужденной, а на тех, что вернулись в его распоряжение, урожаи были невелики, и продавались они государству, платившему самые низкие цены. Гофриди сделать ничего не мог, ибо как ярый роялист все еще продолжал скрываться. Вдобавок поступавшие доходы в основном были в бумажных ассигнатах, которые постоянно обесценивались. В общем, вопрос об источниках существования оставался открытым. Де Сад решил попытать счастья на государственной службе. Несмотря на свойственные ему феодальные предрассудки, зарабатывать пером он, в отличие от многих своих собратьев по классу, никогда не считал зазорным. Он стал рассылать письма должностным лицам с просьбой о вакансии — либо на дипломатической службе, либо в библиотеке, либо в музее. Ни от кого ответа не последовало: подозрительное прошлое, солидный возраст, авторство (пусть и отрицаемое) непристойного романа, дети в эмиграции — словом, кандидатура для государственного служащего неподходящая. Де Саду оставалось одно — браться за перо и зарабатывать литературным трудом, тем более что «неприличные» сочинения в галереях Пале-Рояля пользовались повышенным спросом.

У гражданина литератора были уже готовые труды, и даже почти сверстанные. Речь шла прежде всего о романе «Алина и Валькур»; незадолго до своего ареста де Сад подверг рукопись правке «в соответствии с духом времени» и сдал в типографию печатника Жируара. Теперь место казненного Жируара заняла его вдова, она и издала восемь небольших томов с изящными офортами. Отсылая их Гофриди, де Сад отправил в Прованс и небольшое рекламное объявление, где предлагал всем желающим заказывать книгу по отпускной цене издательства — всего сто ливров. Издание «Алины и Валькура» автора не обогатило, но позволило какое-то время продержаться на плаву. За короткое время роман переиздавался трижды и, возможно, выдержал бы и большее число изданий, если бы не плагиатор, дважды выпустивший под разными названиями историю Леоноры и Сенваля. Протест, заявленный де Садом, резонанса не получил, но плагиатор, попавшийся на другом мошенничестве, все же понес заслуженное наказание. Кража именно этой части романа вполне объяснима: она значительно динамичнее обрамляющего ее повествования в письмах, а мода на эпистолярный жанр к этому времени уже прошла.

Несмотря на политические перемены, де Сад выпустил «Алину и Валькура» с внесенной правкой, сделанной еще до ареста. Возможно, именно чтобы внести коррективы, де Сад и хотел забрать рукопись из издательства Жируара, но это у него не получилось. «Самое необычное, что произведение это написано в Бастилии. Автор его, находясь во власти сил деспотизма, тем не менее разглядел грядущую Революцию; столь необычная прозорливость вполне закономерно пробуждает к сочинению его живой интерес», — гласило предисловие издателя. Вряд ли во время правления Директории такие реверансы были необходимы, но, по крайней мере, вреда от них для репутации автора не было. Тем более что в романе, «написанном за год до революции во Франции», можно было найти некоторые идеи, которые впоследствии звучали в речах рьяных революционеров.

Так, один из персонажей романа, португалец Сармьенто, состоящий на службе у правителя Бютуа, предлагает Сенвалю жаркое из бедра девицы, а когда тот в ужасе отвергает угощение, Сармьенто объясняет, что отвращение к такой пище является всего лишь следствием привычки и национального предрассудка. «Над нами больше властвует привычка, чем природа; природа всего лишь произвела нас на свет, привычка же нас лепит; только глупец верит в существование нравственной доброты: всякая манера поведения, совершенно безразличная сама по себе, становится или хорошей, или дурной с точки зрения страны, где ее оценивают». Речь Сармьенто в защиту каннибализма напоминала предложение Морелли, полагавшего, что для поддержания боевого духа каждый гражданин должен в обязательном порядке раз в неделю покупать пищу в «национальной мясной лавке, построенной по проекту гражданина Давида, где будет выставлено на продажу мясо гильотинированных». Разница заключалась в том, что пополнением лавки ведало государство, уничтожавшее людей по идейным мотивам, а на сковородку к Сармьенто поступали жертвы жестоких природных страстей правителя Бютуа и его подданных.

По мнению де Сада, жестокость является «одним из наиболее естественных чувств, присущих человеку», поэтому общество не имеет права препятствовать человеку проявлять данные ему от природы чувства и страсти. Взгляд де Сада на общество очевидно противоречил воззрениям эпохи социального оптимизма, внушенного просвещенным разумом, полагавшим возможным настолько идеологизировать индивида, что это позволило бы создать общество всеобщего равенства, включая равенство вкусов, привычек и пристрастий. В таком обществе и преступление, и оправдание преступления было основано на идеологическом выборе, правильность которого определяла власть и созданные ею законы, которых вечный бунтарь де Сад не терпел никогда. «Я хочу совершать преступления, чтобы потакать своим страстям, но никогда не совершу преступления, чтобы способствовать развитию страсти к преступлению у другого», — писал он.

Однако общество без законов, где всем правят исключительно преступные страсти и естественные потребности, может существовать только среди дикарей, написала здравомыслящая мадам де Сад после прочтения рукописи «Алины и Валькура». Такое общество уничтожит самое себя, признал де Сад устами Сармьенто, и тут же добавил: «Но природа создает, чтобы разрушать», а если разрушение является результатом порока, значит, порок является законом природы. А империей больше, империей меньше — природе все равно.

Пытаясь представить себе идеальное общество, де Сад создал государство Тамоэ, где благодаря мудрому правлению Заме почти не было законов, тюрьмы были упразднены, а преступления перестали называть преступлениями, отчего количество их уменьшилось само собой. В результате народ Тамоэ стал «кротким, чувствительным, добродетельным без законов, благочестивым без религии». Подвох первой заметила мадам де Сад, позволившая себе не согласиться с тем, что, если зло назвать добром, оно от этого изменится. «Получается, что зло и добро заключено исключительно в словах, а сам поступок значения не имеет; в таком случае мы получаем равенство принципов, и людоед получает такое же право поедать себе подобных, как и Заме делать своих подданных счастливыми. Уравняв добродетели с пороками, мы начинаем мыслить как португалец (Сармьенто. — Е. М.). Они (Заме и Бен Маакоро. — Е. М.) руководствуются одними и теми же принципами, только правят по-разному: один при помощи жестокости, другой при помощи благодеяний, но мне нисколько не нравится, что, следуя принципам, Заме может согласиться с людоедством». По мнению Рене-Пелажи, планы Заме по строительству государства справедливости могли осуществиться только в том случае, если бы у его подданных не было «ни страстей, ни пороков», иначе говоря, если бы они были не люди, а ангелы. А вдруг в государстве Заме появится сумасшедший, — вопрошала она, что тогда сделает с ним правитель?

Но де Сад, чей «образ мыслей» был непоколебим, вносил изменения только под давлением реальной угрозы собственной безопасности, поэтому замечания супруги остались без последствий. Тем более что в то время весь пыл своей души маркиз вкладывал в осуждение законодательной системы, упрятавшей его за решетку. В доработанном поневоле варианте мудрый Заме, «предвидевший» революцию во Франции, решил не передавать бразды правления сыну, ибо хотел, чтобы после его смерти народ «наслаждался благами свободного республиканского правления», к которому Заме подготовил его как заботливый отец. В дальнейшем же, как был уверен Заме, счастливые — ибо они исповедуют республиканские принципы — народы Франции и Тамоэ воссоединятся.