друг друга. О том, что нам, наверное, нужно предпринять еще одну попытку. Но это совершенно неконструктивно, потому что тогда мы просто топчемся на одном месте. Мы в нашей ссоре опустились на самое дно обид, добрались до точки невозврата, Гейр произнес то, что уже нельзя было вернуть, да и я не осталась в долгу. Я о многом сожалею, но я не вижу той точки, из которой можно было бы начать все заново, и все эти попытки вывалить сожаления и угрызения совести на стол друг перед другом, черпать из этой горы взаимных непониманий, плакать, сознаваться и выслушивать признания и потом почти договориться, они ни к чему не ведут. Может, продолжай мы в том же духе, это позволило бы на какое-то время сохранить отношения, но это была бы всего лишь отсрочка. А еще Гейр может сказать: «Подумай о дочери!» Время от времени, когда он впадает в излишний мелодраматизм, то использует слово «ребенок». «Ребенок» оказывается в центре. «Ребенок» важнее всего. «Будь так добра, пожалуйста, и подумай о ребенке». В такие минуты меня от Гейра тошнит, в моих глазах он превращается в чужого человека. Он ставит нас на две разные ступени морали. Мы рассуждали о том, чтобы завести ребенка, о том, каково это — иметь детей в принципе, но нам никогда раньше не приходилось обсуждать этого конкретного ребенка. Майкен.

— И что, я получу два пасхальных яйца? — спросила Майкен, когда мы объявили ей, что собираемся разъехаться. Это было пять недель назад. — И будет два сочельника?

Она сказала, что ей не терпится рассказать обо всем Кристин, своей лучшей подружке, родители которой тоже развелись. А спустя несколько дней Майкен спросила: «А что происходит, когда разводятся?» А когда мы сразу не ответили, уточнила: «Так вы собираетесь разводиться или нет? Вы ведь вроде говорили, что разводитесь?»

В шкафу лежат разные сорта чая. Еще специи, разные виды круп, накопившиеся за несколько лет, дикий рис, ячмень, сушеная клюква. Гейр хочет, чтобы мы разобрали все шкафы и навели порядок, прежде чем я уеду, он не намерен возиться с тем, что мне не нужно. Пока я занимаюсь уборкой, звонит папа — лучше всего телефон ловит на горе за дачным домом. Он еще раз спрашивает, не хотим ли мы приехать на дачу. Я отвечаю, что нет.

— У вас все в порядке? — спрашивает он. Я отвечаю, что все в порядке.

— Хорошо, — говорит папа, — мы здесь с Кристин и компанией. Мальчики построили лыжный трамплин.

Меня пригласили на ужин к Бобо, это один из моих коллег, автор текстов, и к его приятелю-хирургу. С нашей работы многие пойдут.

Гейр вздрагивает, когда я говорю ему, что собираюсь вечером в гости. Он тут же говорит, что его тоже дома не будет. Я так хорошо его понимаю.

— Бобо? — спрашивает Гейр. — Что за имя такое?

Я объясняю, что с работы многие пойдут, и, кроме того, Бобо живет с хирургом, тоже мужчиной. Гейр немного успокаивается.

— Ты можешь пойти по своим делам завтра? — спрашиваю я. Я хочу, чтобы он не расстраивался, хотя нет, не хочу.

— Но ведь завтра пасхальный вечер, — отвечает он. — Думаю, Майкен расстроится, если мы оба не останемся дома.

Главное — не расстраивать Майкен.

Майкен смотрит телевизор. Она так безмятежна! С нетерпением ждет, когда же начнется ее новая жизнь.

Гейр стоит, отвернувшись к окну, я подхожу к нему и передаю привет от папы. Садовая скамья Ивонны в романтическом стиле стоит посреди лужайки с жухлой травой и сморщившимися прошлогодними яблоками, еще припорошенная снегом.

— Эта скамья по стилю совершенно не сочетается с домами, которые были построены в шестидесятые годы, — говорю я, и Гейр кивает.

— Надо покормить кота, — продолжаю я. — Ты со мной?

На мгновение я ощущаю это позабытое ребяческое стремление все делать вместе.

Но Гейр качает головой.

Я надеваю сапоги, перешагиваю через низкую изгородь и открываю дверь. В квартире витает слабый запах влажной спортивной одежды или кошачьей мочи. На кухонном столе стоит блюдце с половиной откусанного бутерброда с козьим сыром. На столике в гостиной — увядший букет цветов в прозрачной вазе с бурой водой. Сократ ластится к моим ногам и мяукает, я наклоняюсь и беру его на руки, он начинает урчать. На стене — фотография Ивонны и Калле в Тунисе — оба сидят верхом на верблюдах. Сократ прижимается головой к моей шее.

Однажды мы с Гейром купили в аэропорту сэндвичи с сыром и ветчиной, Гейр, как обычно, стал причитать, что они ужасны. Ну и что, что там был маргарин, а не масло. Я попыталась соскрести маргарин с его сэндвича салфеткой, но это, конечно, оказалось не лучшей идеей. Майкен тогда было два года, и она оставалась с сестрой Гейра. Я мечтала родить еще ребенка, мальчика, но память хранила воспоминания о том, как трудно было с Майкен, она отказывалась сидеть спокойно в детском сиденье в машине, за столом — сколько же было мороки, пока она наконец не пошла в детский сад. В жизни радость всегда соседствует с неприятностями. Мы гуляли по Риму, взбирались по Испанской лестнице, посетили кладбище, где была похоронена Йенни из романа Сигрид Унсет, и еще мы купили лего для Майкен. В отеле мы занимались любовью, и это было потрясающе, но в аэропорту двумя днями позже казалось, что ничего этого не было. Гейра занимал исключительно сэндвич, который он посчитал неидеальным. А я сидела и ела свой в одиночестве. За окном темнело. И годы, которые нам предстояло прожить, тоже как будто погружались в темноту.

Я достаю из холодильника коробку с кошачьей едой и насыпаю корм со специфическим запахом в миску.

Одна стена в квартире Калле и Ивонны сплошь увешана детскими фотографиями. Ханна с только что родившимся Антоном на коленях. О том, что беременна, Ивонна рассказала однажды вечером, когда они были у нас и ели лютефиск[3], но тогда срок был еще совсем маленький.

— А ты бы хотел еще ребенка? — спросила я Гейра, когда Калле с Ивонной ушли.

— Да, ты же знаешь, — ответил он. — Мы же для этого и купили квартиру в таунхаусе.

— Еще не так уж поздно, — ответила я.

Мне было тогда сорок три года.

— Да нет. Это должно было произойти несколько лет назад, — ответил Гейр, и я поняла, что речь не о моем возрасте. — Что-то между нами разладилось.

У Ивонны на одиннадцатой неделе случился выкидыш, но через несколько месяцев после этого она снова