— Не бойся, маленькая, не бойся. Все будет хорошо. Ты только не смотри и не слушай. Не бойся…

Краем глаза я заметила, как в башенке на крыше дома блеснуло стекло.

Матвей же, по-прежнему держа руки в карманах куртки, молча шел прямо на Катьку. Не знаю, какое у него было выражение лица, но в ее глазах появился страх. Точнее, это сначала я решила, что он идет прямо, но, приглядевшись повнимательнее, увидела, что он ее целенаправленно куда-то теснит, и, поднявшись с земли, поняла, куда именно — на эскалатор, ведь дверь на него была все еще открыта. Она вынуждена была отступать перед ним, спиной вперед, не в силах оторвать глаз от его лица. Вот она ступила на ленту, шаг, второй, третий, и вдруг эскалатор неожиданно и сильно дернулся. Она попыталась удержать равновесие, но не смогла, и полетела вниз так же, как и шла — спиной вперед. Она кричала, но не от страха и не от боли. Это был крик ярости и отчаянья от того, что она не успела унести с собой жизнь хоть одного из ненавистных ей людей. Злобнова даже в смерти осталась верна себе.

Матвей стоял и молча смотрел вниз, я подошла и встала рядом. В его лице не было ни торжества от победы над врагом, ни чувства удовлетворения. Он смотрел на то, что осталось от Катьки, с брезгливым выражением, с отвращением, как будто ему пришлось голой рукой раздавить слизняка.

— Павел Андреевич, — сказала я, даже не пытаясь скрыть дрожь в голосе. — А если бы она успела выстрелить?

Но Матвей уже обрел свое невозмутимое спокойствие.

— Елена Васильевна, меня удручает ваш непрофессионализм.

Я бесцеремонно взяла его левую руку, посмотрела на часы, потом взглянула на свои, остановившиеся от удара — с того момента, когда я упала, прошло меньше двух минут.

Появились тяжело дышащие от бега охранники.

— Бросайте курить, — только и сказал им Матвей, — а то скоро и ползать будете, задыхаясь.

Один из них, самый шкафообразный, осторожно взял на руки Лидию Сергеевну и быстрыми шагами понес ее в дом. А к нам подошел бледный до синевы Власов — еще бы, простоять две минуты, каждую секунду ожидая выстрела.

— Она была последней из Злобновых, — сказала я, почему-то вспомнив слова бабы Дуси. — Павел Андреевич, мне кажется, что Евдокия Андреевна обрадуется, узнав, что ее больше нет. А вы как думаете?

— Вы правы, Елена Васильевна, — ответил мне Матвей, отрываясь от каких-то своих мыслей. — Обрадуется. И слава Богу, что Злобновых на свете больше нет. И не будет.

Он задумчиво смотрел на Волгу, потом повернулся, оглядел парк и, наконец, сказал:

— Мамуля будет ругать меня, что я такой плохой хозяин. Прошу в дом.

— Подождите минутку, — неожиданно сказал Власов, и я с тревогой посмотрела на него: может быть, ему стало плохо? Ведь он за сегодняшний день перенес столько, сколько другому за всю жизнь не приведется испытать.

Но он стоял и пристально смотрел на беседку, хотя ничего особенного в ней не было.

— Беседка белая на фоне неба, сосновая аллея за окном… — шептал он себе под нос.

— Александр Павлович, мы вас ждем, — поторопила я его, и он тряхнул головой, словно отгоняя от себя какие-то неуместные мысли.

В дверях дома мы столкнулись с Панфиловым — я запоздало удивилась, что его не было вместе с нами около беседки — он торопился нам навстречу. Вокруг его правого глаза отпечатался темно-красный круг. И, вспомнив отблеск солнца на стекле, я поняла, что он сидел в башенке со снайперской винтовкой, а солнечный зайчик получился от оптического прицела.

— Скажи спасибо, Павел, что не я твой старший брат, а то уши надрал бы с превеликим удовольствием! — хрипло сказал он и, откашлявшись, добавил: — Милицию я уже вызвал. Не беспокойся — сам всем займусь.

— Спасибо, — совершенно серьезно произнес Матвей и, переложив пульт управления в карман брюк, снял куртку, под которой оказался кевларовый жилет под горло, который он тоже стал снимать. Увидев пульт, я догадалась, почему так внезапно и резко дернулся эскалатор — Матвей нажал на соответствующую кнопку, когда, держа руки в карманах, загнал на него Катьку.

Поймав мой брошенный на пульт взгляд, он сказал:

— Ну, уж это я, грешный, как-нибудь переживу.

В холле прямо напротив двери в простенке между окнами висел большой портрет мужчины в военной форме времен Петра Первого. Изображенный на нем в полный рост человек смотрел прямо на нас, словно приветствуя гостей. Мы прошли налево в высокие белые двустворчатые двери и оказались в комнате, которую я сразу же узнала по фотографии на столе Матвея в его офисе: закрытый большим прозрачным экраном из жаропрочного стекла камин и стоящее рядом с ним кресло, в котором так же сидела Лидия Сергеевна — наверное, это было ее любимое место — только сейчас у нее под ногами лежала шкура белого медведя. Видимо, именно она и была в том самом свертке, который охранники втроем несли к машине в аэропорту. В комнате сильно пахло валерьянкой.

Вокруг Печерской столпились сыновья с женами и детьми:

— Мамуля, может быть, ты приляжешь? Пойдем, мы отведем тебя в спальню, посидим с тобой.

Стоящие рядом с бабушкой девочки ревели в три ручья, даже Сережа подозрительно шмыгал носом. Только Павлик старался держаться, как мужчина. Он стоял, засунув руки в карманы штанишек, и старательно ковырял носком сандалика что-то, видимое только ему одному, в крошечной щелке между планками паркета. Оглянувшись на наши шаги, он тяжело вздохнул, пожал плечами и сказал с той же интонацией, как когда-то Власов:

— Женщины…

«Как причудливо тасуется колода» — вспомнились мне булгаковские слова, и я посмотрела на Власова. Он мужественно держался весь этот страшный для него день, но это одно-единственное слово добило его.

На подгибающихся ногах он подошел к Лидии Сергеевне, рухнул перед ней на колени, обхватил ее ноги руками и уткнулся лицом в юбку. Его плечи сотрясались от рыданий, и из всего, что он говорил, можно было разобрать только одно постоянно повторяющееся слово — «прости».

Мы все просто застыли от неожиданности. Особенно потрясены были дети — видимо, им до сих пор никогда не доводилось видеть плачущего мужчину, и их детские сердечки дрогнули. Они все собрались около Александра Павловича, с сочувствием глядя на него. Первой отважилась Ниночка, она осторожно стала гладить Власова по голове, и он замер, почувствовав прикосновение маленькой детской ручки.

— Ой, дяденька плачет! — сказала Милочка. — Бабуля, а почему дяденька плачет? Ему больно, да? — и, не получив ответа от Печерской, сказала уже Александру Павловичу: — Ты неправильно прощенья просишь. Нужно сказать: «Прости меня, пожалуйста, я больше никогда так не буду».

Власов поднял на нее свое залитое слезами лицо, и Милочка спросила его:

— А ты кто?

— Я? — растерялся Александр Павлович. Действительно, а что он мог ей ответить? Но он решился: — Я дед.