– Мистер Браун, сэр, я счастлив пожать вашу руку, и я только что решил, что на время нашего знакомства моя фамилия будет Хаггарти, – объявил Шеритон. – Едва взглянув на вас, я ощутил себя ирландцем. Не спрашивайте, почему. – Он быстрым шагом повел Барли через комнату. – Но, главное, я хочу вас поздравить. Вы наделены всеми добродетелями: память, наблюдательность, британская выдержка, саксофон.

Все это было выдано в одном гипнотизирующем темпе, и Барли, сконфуженно ухмыляясь, позволил усадить себя на почетное место.

Нед уже сидел, выпрямившись, скрестив руки на груди, а Клайв, хотя и был своим в этом кругу, сумел исчезнуть с первого плана. Он сел среди молодых людей Шеритона и сдвинул свой стул назад так, что они его совсем заслонили.

Шеритон остался стоять рядом с Барли и говорил, нависая над ним, даже когда слова его были обращены к кому-нибудь другому.

– Клайв, вы разрешите мне засыпать мистера Брауна бесцеремонными вопросами? Нед, не будете ли вы так добры объяснить мистеру Брауну, что он находится в Соединенных Штатах Америки и, если ему не захочется отвечать, то пусть не отвечает, поскольку его молчание будет сочтено явным доказательством того, что он виновен?

– Мистер Браун умеет сам за себя постоять, – сказал Барли, все еще ухмыляясь, все еще не веря в реальность нарастающего напряжения.

– Да? Великолепно, мистер Браун! Ведь мы надеемся, что ближайшие два-три дня вы именно этим и будете заниматься.

Шеритон отошел к буфету, налил себе кофе и вернулся с чашкой на прежнее место. Тон его стал спокойнее, исполнился здравого смысла.

– Мистер Браун, мы покупаем картину Пикассо, идет? Все в этой комнате покупают того же самого Пикассо. Голубой период, подпись, подлинный шедевр и прочее дерьмо. Ведь во всем мире наберется разве что три человека, способных что-то в нем понять. Но когда доходит до дела, важен только один-единственный вопрос: написал эту картину Пикассо – или Дж.П.Шмук-младший в Саут-Бенде, штат Индиана, а то и в Омске, Россия, сварганил ее у себя в подвале с картошкой? Потому что, учтите, – он тыкал пальцем в собственную мягкую грудь, держа чашку в свободной руке, – перепродажи не будет! Здесь не Лондон. Здесь Вашингтон. А Вашингтону требуется, чтобы информация была полезной, чтобы она, иными словами, была пригодной к использованию, а не созерцалась с сократовской отрешенностью. – Он понизил голос в благоговейном сочувствии. – А продаете ее нам вы, мистер Браун. Нравится вам это или нет, но вы, лично вы, остаетесь для нас наибольшим приближением к источнику до того дня, когда нам удастся убедить человека, которого вы называете Гёте, изменить свою позицию и работать непосредственно с нами. Если нам это удастся. Что сомнительно. Весьма и весьма сомнительно.

Шеритон повернулся и отошел на край кольца.

– Вы чека нашего колеса, мистер Браун. Вы нужный человек. Вы – то самое. Но в какой мере вы то самое? Самую чуточку? В определенной степени? Или весь целиком? Вы сценарист, актер, постановщик и главный режиссер? Или, судя по вашим словам, вы всего лишь на выходных ролях, случайный прохожий, с которым нам всем еще предстоит познакомиться?

Шеритон вздохнул, словно для человека с его утонченной деликатностью все это было очень тяжело.

– Мистер Браун, у вас есть постоянная подружка или вы спите с кем попало?

Нед было приподнялся, но Барли уже ответил. Его тон не стал колючим даже после этого, в нем не было враждебности. Словно ему не хотелось нарушать атмосферу доброжелательности, окружавшую нас всех.

– Ну, а как насчет вас, солнышко? Миссис Хаггарти еще готова к услугам или мы вынуждены вернуться к привычкам отрочества?

Шеритон и ухом не повел.

– Мистер Браун, мы покупаем вашего Пикассо, а не моего. Вашингтону не нравится, когда его козыри курсируют по ночным барам. Мы должны играть очень честно, очень откровенно. Без английской сдержанности, без школьного зубоскальства. Один раз мы попались на этом навозе, но больше никогда, никогда не попадемся.

Это, решил я, адресовано Бобу: он опять, наклонив голову, рассматривал свои ладони.

– Мистер Браун по ночным барам не курсирует, – возмущенно вмешался Нед. – И материал не его. А Гёте. И не вижу, при чем тут его личная жизнь.

«Свои мысли держите при себе», – рекомендовал мне Клайв. Сейчас его взгляд предупредил о том же Неда.

– Ну, послушайте, Нед! Послушайте! – сказал Шеритон. – При нынешнем положении вещей в Вашингтоне вам надо жениться и заново родиться, прежде чем вы хоть шаг сможете сделать. Почему вы каждые пять минут летаете в Россию, мистер Браун? Приобретаете там недвижимость?

Барли улыбался, но уже не так добродушно. Шеритон все больше задевал его за живое. Чего Шеритон и добивался.

– Собственно говоря, старина, эта роль мне досталась по наследству. Мой папаша всегда предпочитал Советский Союз Соединенным Штатам и, не жалея ни времени, ни сил, издавал их книги. Он был фабианец. Нечто вроде активного сторонника рузвельтовского «нового курса». Будь он вашим гражданином, то угодил бы в черный список.

– Его привлекли бы к суду по ложным обвинениям, хорошенько поджарили и обессмертили. Я читал его досье. Хуже не придумаешь. Расскажите нам о нем еще что-нибудь, мистер Браун. Что он завещал вам? Что вы унаследовали?

– Какого черта надо это ворошить? – сказал Нед.

И был совершенно прав. Двенадцатый этаж давным-давно рассмотрел вопрос об эксцентричном роди – теле Барли и сбросил его со счетов. В отличие, видимо, от Управления. Или же оно снова к нему вернулось.

– А в тридцатых, как вы, без сомнения, тоже знаете, – продолжал Барли поспокойнее, – он основал Клуб русской книги. Правда, Клуб просуществовал недолго, но попытка все-таки была. А во время войны, когда ему удавалось раздобыть бумагу, он публиковал просоветскую пропаганду, в основном возвеличивавшую Сталина.

– А после войны что он делал? Помогал в свободное время строить Берлинскую стену?

– Он питал большие надежды, а потом разочаровался, – ответил Барли после некоторого размышления. В нем снова верх взяла созерцательность. – Он простил бы русским почти все, но не террор, не лагеря, не переселения. Это разбило ему сердце.

– А его сердце разбилось бы, если бы для тех же целей они избрали методы помягче?

– Не думаю. Скорее, он умер бы счастливым.

Шеритон вытер ладони носовым платком и, держа кофейную чашечку обеими руками, точно раскормленный Оливер Твист, второй раз прошествовал к буфету, отвинтил крышку термоса с кофе, скорбно заглянул в него и только тогда налил себе еще.

– Желуди, – пожаловался он. – Собирают желуди, прессуют их и перерабатывают в кофе. Вот они чем занимаются. – Он со вздохом опустился в свободное кресло рядом с Бобом. – Мистер Браун, вы разрешите мне осветить вам ситуацию поподробнее? В жизни больше не осталось места для того, чтобы брать на веру каждого смиренного члена дружного рода человеческого, согласны? А потому на каждого, кто собой хоть что-то представляет, имеется личное дело. Вот что содержит ваше. Ваш отец сочувствовал коммунистам, хотя со временем утратил иллюзии. В течение восьми лет после его кончины вы побывали в Советском Союзе целых шесть раз. Вы продали русским ровно четыре книги, самые паршивые в вашем списке, и издали ровно три их книги. Два ужасающих современных романа, которые абсолютно не нашли сбыта, и дерьмо об иглоукалывании – продано восемнадцать экземпляров в бумажной обложке. Вы на краю банкротства, однако, по нашим подсчетам, поездки эти обошлись вам в двенадцать тысяч фунтов при доходе в тысячу девятьсот фунтов. Вы в разводе, живете, ничем себя не связывая, и храните традиции английских аристократических школ. Вы пьете так, словно задумали в одиночку оросить пустыню, и выбираете приятелей-джазистов, рядом с которыми Бенедикт Арнольд покажется Шерли Темпл[20]. Из Вашингтона вы выглядите сорвавшимся с узды. Здесь вы выглядите очень симпатично, но как я сумею втолковать это следующей подкомиссии конгресса, богомольным тупицам, которые заберут себе в голову поставить крест на материалах Гёте, потому что они ведут подкоп под Крепость-Америку?